Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Напомню, Паша — мужчина огромный, и каждый раз, когда он утоплялся, во всей уникальной системе каналов, построенных еще в петровские времена, резко поднимался до критического уровень воды, сам же Паша, испустив страшное бульканье, как атомная подводная лодка при погружении, топором шел на дно и доныне жив только благодаря героическим усилиям Таниных приятелей-врачей Левы Герцога и Саши Блюмина. Как только они замечали, что Паша, обуреваемый экстремалом своей русской половины, рвет на груди рубаху и весь в слезах устремляется к очередному омуту, они кидались за ним и, слава богу, успевали, поднапрягшись, вытянуть его тяжеловесную тушу: делали ему, уже слегка посиневшему, искусственное дыхание, давили на живот, как тому их учили в институте, исторгая из Пашиной глотки фонтан, и вновь возвращали его к активной художественной жизни…

Фото — Мой всегдашний кинематографический бог — Франсуа Трюффо

Сценариев Паша обыкновенно не читает или делает вид, что читает, мало того — не любит никаких предварительных пересуд по поводу фильма, хотя и мимикой, и подчеркнуто заинтересованной жестикуляцией всячески время от времени изображает, что знаком со всеми самыми тонкими сценарными подробностями предстоящей работы. Я много раз замечал, как, глядя в глазок камеры, он восторгается на репетиции или съемках первого дубля:

— Ты смотри!..

— Чего?

— Как она ему сказала!..

Будущий фильм практически он видит в первый и последний раз через дырочку камеры в момент съемки, не обремененный никакими лишними и ненужными предварительными знаниями. Частично и от этого происходит такая душевная непосредственность его операторских работ.

Однажды на «Спасателе» я закатил Паше оглушительный скандал. Привыкнув с Леонидом Ивановичем Калашниковым подробно обговаривать каждый эпизод, каждый кадр, я никак не мог освоиться с новой для себя манерой: проходит месяц, два, а Паша едва наведывается в группу. Мы с ним по-прежнему дружим, приятельствуем, но на рабочие темы, так отчего*то получается, не заговариваем вообще. Мне хочется обсудить с ним изобразительное решение, фоги, фильтры, Пашу же все больше тянет в сторону разговора о филейных частях, о вырезке, когда шпиговать ее чесноком, когда не шпиговать вовсе и прочее. Это внезапно вдруг довело меня до несвойственного мне почти истерического припадка, я страшно на него заорал (непечатную часть опускаю):

— Ты паразит на картине! Ты ничего не хочешь делать! Я такое первый раз вижу! Ты все о шашлыках, о шашлыках, а мы — о душе! Ты сам уже похож хрен знает на что — на кусок мяса, на отбивную! Хочешь, чтобы картина тоже была похожа на антрекот?!

Тут же сработала Пашина еврейская половина: он дико пуглив. Огромный здоровый человек, способный перешибить соплей танк, при малейшей на него атаке тут же (на недолгое время, правда) забивается в угол. Я видел, как от каждого моего вопля Паша скукоживался во все уменьшающийся комочек, пока наконец не подал голос:

— Чего орешь? Ты скажи, чего ты хочешь? Я сделаю…

— Я хочу, трах-тарарах, чтобы ты приходил! к десяти часам! тарарах-тах, на работу! и приходил не вообще! а с творческими! тах-тах-тах, предложениями, тарарах в твою в гробину!..

— Ну чего ты… Ну, сказал бы раньше… Ну, буду приходить…

Назавтра я уже забыл, по какому поводу горел сыр-бор, — характер у меня крайне отходчивый, и на том, про что в раздражении иногда ору, в дальнейшем никогда не настаиваю. Так вот, посвистывая, прихожу я назавтра часов в одиннадцать в группу, сияет солнце, под окном цветет сирень, настроение дивное, в изумлении вижу — Паша сидит в моем студийном кабинете, весь белый, испуганный.

— Ты чего здесь в такую рань?..

Паша вылупил на меня глаза, наклонив голову по-бычьи, глядя поверх очков проникновенным детским взглядом:

— Ты же сам сказал, чтобы я на работу к десяти приходил…

— А… да-да-да…

— Вот слушай! Я вчера весь вечер сидел над сценарием и думаю, начать разговор нам надо с такой сцены. Помнишь, когда герой остается один на спасательной станции? Вот он там один, тишина, озеро, станция, он разделся до трусов, медленно-медленно-медленно заходит в воду…

— Ну…

— Он заходит по щиколотку и останавливается. Ну, чуть выше щиколотки…

— Ну… Не тяни… — стал почему*то волноваться я.

— Мы берем с тобой кран-стрелку…

То, что Паша предлагает ее взять, уже было для меня потрясением: я знаю, что кран-стрелку Паша на дух не выносит — там все хлипко, ненадежно, камера болтается… Если уж он на нее решился, значит, что*то с ним происходит в принципе необыкновенное…

— И вот представь себе кадр. Он зашел в воду по щиколотку, мы обходим его кран-стрелкой, сначала видим его лицо, потом глаза, в которых отражается озеро…

— Ну?..

— …Медленнно-медленно опускаемся… Шея… Ключица…

— Дальше… Говори дальше…

— …Грудь… Спускаемся по трусам… Ниже… Ниже… Бульк! Камера боксированная: мы уходим под воду… Под водой же все увеличивается: и в кадре во-от таких размеров его о-огромные синеватые ноги…

В беседе наступает страшная пауза.

— Паш, а зачем?

— А хрен его знает. Ты же сказал, чтобы я дома поработал над изображением. Я и поработал…

Паша абсолютно искренен. Он действительно промаялся весь вечер. У жены Наташи было полное ощущение, что у него или заворот кишок, или расстройство всего организма: не ел, не пил, придумывая изобразительную идею, которая бы меня поразила. И вот придумал… Готово…

Вообще*то с Пашей долгое время в основном мы ели и выпивали. Для меня дело это попервоначалу было не слишком привычным. Почему*то в доме у нас ни мама, ни отец не только не пили водку, но и вино*то появлялось крайне редко, разве что по рюмочке в особо торжественные государственные праздники, да и то больше для порядку. Приехав во ВГИК, я просто не знал вкуса ни водки, ни вина.

Вгиковская жизнь практически сразу все переменила. Как только закончилась мандатная комиссия и мы, человек десять зачисленных, не могущих прийти в себя от невероятности, сумасшествия привалившего счастья (еще бы, толпы прохаживающихся по ВГИКу интеллектуалов-рецидивистов, вроде бы имевших по хрущевскому указу преимущественные права на поступление, как*то рассеялись, а мы — здесь!), не расходились, как нам было велено, а сразу были направлены куда*то вниз, в подвал, в душевую с тем, чтобы переодеться в рабочую форму, получить ломы и лопаты и немедленно разнести уже выселенные хибары, стоявшие сразу за институтом, — целую деревню. Ромм договорился, чтобы нас не посылали «на картошку», но тут же взамен нам придумали другую работенку: крушить в труху домишки, вывозить мусор, расчищать площадку для будущей учебной киностудии. Действительно, на этом месте ныне стоит учебная студия, в созидание которой мы с товарищами внесли свой посильный разрушительный вклад.