Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Энтузиазм наш и прилив энергии были такими, что еще до обеда мы смели домов пять. Крушили их и валили мы с той же одержимостью, с какой герои аловско-наумовского «Павки Корчагина» прокладывали узкоколейку, правда без даже малой тени страдальчества, а напротив — в неистовом пароксизме буйной радости.

Наступил обед. К этому времени уже сошлись на чьи*то пепелища первые поздравляющие — к Зарину Хухиму пришел Жора Епифанцев, огромный красавец, недавно сыгравший у Донского Фому Гордеева, к Володе Акимову — его школьный приятель Володя Высоцкий. Я им вроде как приглянулся, и они взяли меня в компанию.

Зашли через дорогу в гастроном, нарезали кило отдельной колбасы, купили два батона, десяток плавленых сырков, кильку в томате и, к великому моему изумлению, две бутылки водки и штук шесть — пива.

Лето, июль, жара, середина дня, а мы со всем этим, рассованным по запазухам и карманам, спустились в поросший травой оазис зелени, окружавшей бывший поселок, присели в тенечке, пошелушили сырки, вскрыли кильку, откупорили бутылки. Стакан был один на всех. Первому, как самому юному, налили мне. Я знал, что не могу этого выпить, я и грамма*то прежде не пил, но и не выпить было тоже невозможно. Идиотически обведя мутными от страха глазами своих новых товарищей по искусству, я попытался что*то пролепетать:

— Вообще*то я…

— Давай, давай, быстрей-быстрей-быстрей. — Никто и слышать не хотел моего детского лепета. Я понял, всякие разговоры тут постыдны, не нужны и неуместны, выдохнул и, закрыв глаза, влил в себя стакан перетряхивающей все внутренности неведомой вонючей жидкости, быстро заел, чем было, запил пивом, и уже буквально через десять минут мир преобразился волшебно. Он остался столь же восхитительным и праздничным, но в нем добавилось пронзительной яркости, гулкости и звона. Словно мелодию, только что под нос пропиликанную на скрипочке, вдруг подхватил полный состав большого симфонического оркестра под искусным управлением Герберта фон Карояна. С этого момента эта карояновщина и понеслась…

Конечно, и много всякого говна было связано с водкой, но, видно, меня хранил Бог, я был изначально здоров, а посему все-таки не получится у меня подладиться к Коле Бурляеву и задним числом проклясть жидомасона Высоцкого, когда*то случайно научившего меня пить водку. Большей частью в жизни пилось мне и весело, и счастливо. Очень, в сущности, славное, душевное занятие, если, естественно, оно не превращается в тупую дурость, когда оркестр уже не умолкает ни днем, ни ночью, а ты не в силах ни лечь, ни встать.

Вот и с Пашей пилось нам хорошо и весело, толк в этом занятии он исключительно понимает, и до какого*то времени пьянство наше было лишено чернушных сторон. Однажды мы с Пашей (оба в ту пору нищие, хотя уже и снявшие по картине) в предвесенний воскресный день обратились к своим женам, к Наташе и к Марианне, с деловым предложением вымыть к Пасхе окна в доме, но не за так, конечно, мы с ним с ума внезапно не сошли, а за деньги. Просили мы скромно — по червонцу за окно. Обе, подумав, согласились: что вам платить, что кому*то другому. И мы споро принялись за работу. Паша это делал исключительно профессионально: к чистоте оконных стекол он отнесся, как к оптике. Со всякими растворами и приспособлениями мы чисто и со страшной скоростью вымыли окна так, что они сияли. Получив честно заработанные не то восемь, не то десять десяток, мы схватили такси и кругами стали носиться по городу в поисках пива. В те времена найти пиво, вообще какое-нибудь, хоть скисшее «Жигулевское» (о «Гиннессе» или «Баварии», ныне стоящих батареями в ларьках на каждом углу, и не мечталось), было делом заковыристым. Наконец мы нашли в «Украине» отличные маленькие бутылочки «Столичного», набрали их немыслимое количество, прихватили еще пару бутылок водки и, вернувшись домой, сели у чисто вымытых окон. Знаете, все-таки счастливые это мгновения, ради которых стоит жить, в том числе и в искусстве!

Бывали, правда, и моменты далеко не столь гармонические. Когда врубалась вдруг по-черному пьяная Пашина русская половина, Рогожин Федор Михайловича в сравнении с ней кажется просто младенцем. Там такие языческие завороты начинают вылезать, слов не подберешь. Пашины страсти, да еще осложненные водкой, иногда давали результат и просто тягостный.

Был такой момент и на «Спасателе», однажды я его уже практически выгнал с картины.

— Хватит. Надоело. И утопления, и пьянка. Отваливай отсюда! Чтоб тебя не видеть, не слышать!

Тогда*то он понес в щепу гостиницу. Финал этой истории стоит того, чтобы его рассказать.

Мы сидели у меня в номере — Таня, Катя Васильева, Толя Малашкин, фокусник, игравший фокусника. Паша в запое — снимать нельзя, оставалось только смотреть телевизор, что все и делали с полным вниманием. Было часов пять вечера, светло, с экрана Демис Руссос, еще толстый, в каком*то невероятных расцветок халате пел свои песни. Наверху Паша крушил гостиницу. Вскорости от него пришел посыльный, сказал, что от четвертого этажа уже ничего не осталось, а Паша просит немедленной беседы со мной.

— Беседы быть не может, — сказал я. — А вызвать милицию и упечь его на пятнадцать суток могу. Или пусть немедленно ложится спать и завтра сам к чертям собачьим укатывает в Москву…

Демис Руссос раскланялся, ушел, потом вернулся и запел опять. Опять, деликатно постучавшись, пришел посыльный и грустно сообщил, что Паша просил передать, что сейчас он или повесится, или выбросится из окна. И Таня, и Катя хором сказали, чтобы я все же пошел: видишь, как человек мается…

Я поднялся наверх, увидел там разрушения, какие до того видел только по телевизору в передаче о землетрясении в Японии. Бледные горничные, трясясь, сгребали в совки землю, перемешанную со стеклом. В номере тоже было как после землетрясения (за исключением того самого уголка с инструментами для приготовления пищи). На панцирной сетке кровати, покачиваясь, стоял огромный пьяный Паша.

— Я совсем распоесался, — встретил он меня самокритикой. — Ты прав: я распоесался…

— Ты действительно распоясался, — мрачно подтвердил я. — Поэтому сейчас ложись спать, а завтра выкатывайся отсюда на хрен…

— Ах, как я распоесался! — повторил Паша и, посмотрев на меня добрыми детскими глазами, неожиданно почти дружески добавил: — У меня к тебе просьба…

— Какая?

— Врежь мне.

— В каком смысле?

— В прямом. Врежь мне сейчас по уху. О, как мне это надо. Может быть, это приведет меня в чувство. Ты же видишь, как я распоесался?..

Я подумал: «А может, и правда? Уж больно он действительно „распоесался"»…

Я снял ботинки, залез на кровать, собрал все силенки (я ж фуфло рядом с Пашиными ста килограммами), развернулся и с размаху влепил ему в ухо. Кажется, получилось.