Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

— Думаю, не надо.

— Не понимаю. Почему же не поступать? У нее способностей нет?

— Есть. Именно потому ничего этого ей и не надо.

— Что, никуда не поступать?

— Почему? Куда-нибудь поступить можно, но не на актерский. Скажем, она мне как*то говорила, между делом правда, что вроде бы хочет быть врачом.

— Она мне об этом тоже говорила года полтора назад.

— Вот, пусть туда с богом и поступает.

Таня действительно поступила в медицинский, но в кино ее тоже не забыли. Через какое*то время Таня позвонила мне и сказала, что ее приглашают на Одесскую студию.

— Сниматься мне или не сниматься?

— Как хочешь. Сценарий нравится?

— Вроде ничего.

— Кто режиссер?

Она назвала фамилию — фамилия мне ничего не говорила.

— А оператор?

— Карюк.

— Гена? Он замечательный оператор. Можешь спокойно соглашаться.

Качество оператора во многих случаях значило (и значит) иногда даже больше качества сценария и качества режиссера.

Таня улетела в Одессу, а я тоже вроде как бы освободился от ежедневных забот и мог потихоньку заняться своими делами. День на третий, а может, и на пятый почувствовал непривычную пустоту. Тут и Таня позвонила из Одессы и сказала, что ее поселили в какой*то скверной гостинице, где все приезжие ходят по коридорам пьяные, в своих номерах от переполняющих их неясных чувств кидаются в стену перезрелыми фруктами, отчего по гостинице в больших количествах ползают насекомые… Я, естественно, подозревал, что такое бывает. Кстати, это тоже была одна из причин, по которой я так уверенно не советовал Тане идти по пути кинематографического профессионализма.

Картинки, живо нарисованные Таней, задели мое воображение, я спешно придумал себе повод для командировки в Одессу и на следующий день уже сел в самолет и был там. За это время Таню успели переселить в нормальный номер, уже никто не швырялся ей в стену пищевыми отбросами, все были трезвы, светило солнце, и часа через три мне стало не очень понятно, зачем, собственно, я сюда заявился. Но командировка была оформлена на неделю, и как*то подумалось, что еще два-три денька в Одессе можно прокантоваться. Тем более была весна, город приветлив и светел, встретился Вадик Трунин, уже недели полторы пивший в гостинице «Красная», одновременно делая вид, что пишет сценарий по заказу КГБ. Все хорошо, но возник вопрос: «На что жить*то будем?» Я занял сотню у Вадима, которую он дал со строгим предупреждением: «Последние». Сотня просвистела часа за три, мне стало ясно, что Одесса — город дорогой и что оберегать юные дарования от чудовищных влияний кинематографической среды — дело накладное. Пометавшись около гостиницы, я сел в трамвай и поехал на киностудию. Пришел прямо к тогдашнему директору, Геннадию Пантелеевичу Збандуту.

— Ой, — сказал он, — какой у нас гость! Какими судьбами…

Я понял, что слава почти нобелевского лауреата, созданная мне Ермашом, докатилась и до Одессы.

— Я тут подумал, не написать ли для вас сценарий, — сказал я, ни имея в голове ни малейшего понятия, о чем хотя бы этот сценарий будет.

— Какая радость! — сказал Збандут. — Сейчас я соединю вас с редактором.

Я пришел к редактору с бумажкой от Збандута, предписывавшей срочно заключить со мной договор. Никакой, даже приблизительной мысли по поводу сценария по-прежнему на ум не приходило. В голове вертелась какая*то галиматья о бывшем участнике съемок «Броненосца „Потемкина"», ныне живущем в трудных бытовых и социальных условиях.

Редактор Тамара Хмиадашвили встретила меня радостно:

— С удовольствием заключим с вами договор. Давайте заявку.

— Заявку я пока не написал, — нахально сказал я. — Мне хотелось скорректировать свой замысел с сегодняшним обликом Одессы.

— Ну и как, скорректировали?

— Да, скорректировал. Дайте машинку и листик бумаги, я сейчас все вам напишу.

Она дала мне машинку, заперла в каком*то кабинете, и я, как некогда во ВГИКе, понял, что, если через три часа не отдам десять страниц связного текста об Одессе, на моих отношениях с этой студией (и перспективах на аванс) можно будет ставить крест. В состоянии ужаса от самой этой мысли я начал отстукивать нечто, пытаясь отогнать от себя образ бывшего участника съемок «Броненосца „Потемкина"», как некогда во ВГИКе силился отвязаться от прилипчивого кошмара однорукого циркача. Мои старания все же увенчались успехом: именно в эти часы я сочинил сюжет «Наследницы по прямой». В голове закрутились мутные, но все-таки образы: Фикельмон, Раевская, письма Пушкина (облик Одессы действительно на все это настраивал)… Писалось почему*то легко, и часа через два заявка была готова. Помахивая машинописными страничками и беззаботно насвистывая, я вернулся к Тамаре (с ней мы быстро подружились), она прочитала, всплеснула руками, закричала:

— Какая прелесть! Это как «Сто дней после детства», только еще лучше, только еще лучше!

С этими криками она побежала к Збандуту и буквально через двадцать минут вернулась от него, неся бумагу с вожделенной суммой прописью «Одна тысяча двести пятьдесят рублей» и резолюцией — «К выплате».

— Когда можно двинуть к окошечку? — поинтересовался я.

— Знаете, как раз сегодня в кассе есть деньги. Только давайте сначала заключим с вами договор. Когда будет готов сценарий?

— А какой у вас максимальный срок? Знаете, это все-таки не шутка, Пушкин, Одесса, хочется всерьез поработать…

— Максимум год… Только не тяните, давайте скорее… У нас есть такой чудесный режиссер…

Тут меня в первый раз посетило это болезненное ощущение, словно бутылочным осколком провели по коже головы.

— Как режиссер?!

— Вы пишете сценарий для кого?

Я быстро сообразил, что, если буду двигать в режиссеры себя или какую*то еще кандидатуру, можно остаться вообще без аванса. К тому же никакого желания ставить именно этот сюжет поначалу не возникало.

Хотелось побыстрее схватить купюры, смыться и вспоминать об этой истории, как о шелесте прошлогодних акаций. К этому времени Генка Шпаликов уже успел разъяснить мне, что лучшая для сценариста судьба — стать «Пушкиным заявок»: оставить на всех студиях по писульке, получить за каждую по тысяче двести пятьдесят рублей и жить себе припеваючи. А заявки потом как-нибудь спишут…

Я не стал спорить, не стал выяснять фамилию будущего постановщика — получил быстренько деньги и действительно убежал. Вернул Трунину долг, и за четыре последующих вечера мы с ним просадили сотен шесть или семь (Таня в этом деле тоже помогала, но слабо: ела мало, пила и того меньше). Это были счастливейше просаженные деньги, а далее, удостоверившись, что Танина жизнь и нравственность вне опасности (тем более и Вадик обещал оберегать честь и достоинство молодой актрисы), я с оставшимися пятью сотнями улетел и забыл о своих обязательствах как о страшном сне.