Максимилиан Маркс - Записки старика

Третий, Тенов, лет не более 14, был истый сын народа со всеми хорошими и нехорошими качествами. Застенчивый, скромный, тихий и молчаливый, он редко вступал в разговоры даже со своими земляками, а плохо владея русским языком, еще меньше с кем бы то ни было из посторонних. Умственные способности его были небойкие, но старательность и усидчивость чрезвычайные. Он был круглой сиротой и сношений с родиной у него никаких не было.

У покойной жены моей была особенная страсть, которой я часто потешался и любовался – это накормить каждого родным его блюдом. Приедет кто из Варшавы и на столе непременно явятся фляки, из Малороссии – галушки и вареники, из Литвы – колдуны, из Белоруссии – кулага. Она кормила пленных турок мамалыгой и пилавом, а заезжих итальянцев – макаронами и полентой. Испанца, приехавшего с М.И. Глинкою [232] Глинка Михаил Иванович (1804–1857), русский композитор. Родился в селе Новоспасское Смоленской губернии. Летом 1847 г. останавливался в родовом имении, возвращаясь из Испании в Петербург. , попотчевала яичнецею с чесноком на деревянном масле, которое тот с умилением съел, запивая хересом, целую большую сковороду, и потом более часа, т. е. во все время переваривания этой отвратительной яичницы не мог оторваться от рояли и варьировал на всевозможные лады родную свою хоту арагонезу [233] Хота – традиционный испанский народный танец, «Арагонская хота» – так называется увертюра Глинки, вдохновленная испанскими мотивами. .

На другой день пребывания болгар в моем доме пилав, маслины и стручковый перец за обедом, и кофе после обеда произвели на них подобное же действие. Они бросились целовать руки у моей жены и стали звать ее с тех пор момкой [234] Матерью (болг.). , а дочь мою – госпожанкой [235] Барышня (болг.). .

В первое воскресение я им заявил, что они, ежели желают, могут идти к обедне в любую церковь с условием только не разлучаться в разные стороны и по окончании богослужения возвращаться домой. Им очень понравилось, что я предоставил это дело их воле.

Чрез несколько дней Диньков и Витанов обратились ко мне с просьбой дозволить им написать письма к родным в Турцию и к товарищам в Москву.

– Пишите, сколько вам угодно. Вот вам почтовая бумага и куверты. Только потрудитесь сами относить на почту, – сказал я.

– И нам можно писать по-болгарски? – спросил Диньков.

– По-китайски даже, если умеете, я ведь не стану читать ваших писем. Вот вам еще сургуч и печать. Только надпись на куверте чтобы была написана четко и правильно, ежели хотите, чтобы письма ваши доходили по адресу.

Через полчаса Витанов опять спросил меня, можно ли им будет получать письма к ним под моим адресом.

– Извольте, но на куверте должна быть надпись «для передачи» такому-то.

– А без этой надписи нельзя?

– Без надписи я поневоле распечатаю письмо, писанное не ко мне, а это, согласитесь сами, не совсем хорошо и даже некрасиво.

Вследствие этого я вскоре стал получать письма к ним из Солуни, Тырнова, Одессы, Киева, Москвы, и, как помнится, одно из Петербурга.

Однажды вечером, занимаясь у себя в кабинете, я услышал какое-то пение, отворил дверь и стал прислушиваться к нему. Мотив был до скуки однообразен и совсем неизящен. Быть может, потому, что все три голоса пели в унисон, не варьируя нисколько.

За первою песнью последовала вторая и третья, и те показались мне не лучше первой.

Кроме великорусских, малороссийских, белорусских и польских мотивов, мне хорошо еще знакомы румынские, и все они нежны и грациозны, а в болгарских нет ни того, ни другого. А между тем румын от болгар отделяет только Дунай, а что тот Дунай в сравнении с Леной или Ангарой даже!

– Что вы тут пели? – спросил я, вышедши из кабинета.

– Момка и госпожанка хотели послушать наших песен, – отвечали они, заминаясь.

– Да пойте себе, сколько вам угодно, только я советую вам спеться получше.

– Вот Диньков все затягивает по-гречески, Тенов держит хорошо, – сказал Витанов.

– А вы, Диньков, знаете греческие песни? – спросил я.

– Знаю

– Так я попрошу вас, спойте какую-нибудь.

– Какую же? Я знаю военные, солдатские.

– Ну! Давайте сюда солдатскую.

И Диньков затянул какую-то мелодию. Но что же это за мелодия и можно ли ее так называть? Чистый сарказм над пением!

Мне тотчас же вспомнился профессор греческой литературы в московском университете. Оболенский, который однажды запел на лекции Анакреонову оду таким нечеловеческим голосом, что в аудитории

как мы переделали из вергилиева

– Пойте, пойте, но только прошу вас, греческие песни оставьте. От них ушам больно, – сказал я, выходя из гостиной.

В Древней Греции были Аполлон с семиструнною лирою и с девятью гетерами-музами, и Орфей, усмирявший Цербера, и сирены сладкоголосые. В ней когда-то паны и селены играли на дудочках, а Тритоны трубили в рога! Куда все это девалось? Правда: Константин Порфирогенит в X веке говорил, что вся Морея [237] Пелопоннес. уже ославянилась. Пусть так. Но нынешние греки не умеют петь даже и по-болгарски, до других же славян им очень далеко, а воют точь-в-точь шакалы во время течки. Итальянцы не претендуют на свое происхождение от римлян, а ромеосам и фанариотам непременно хочется быть эллинами, и каждый торгаш халвою считает себя потомком по крайней мере Аристида, Перикла или Филипомена, ежели только не Гезиода, Сократа или Демосфена.

Вскоре из Москвы было получено известие, что один болгарин в пансионе при 1-й московской гимназии повесился. Это и Динькова, и Витанова, и смиреннейшего Тенова сильно обескуражило. Они впали в задумчивость и молчали.

– А вот что, господа, – сказал я им. – Послушайте моего совета и отвыкайте понемногу от табаку. После каникул поступите в пансион, а там курить вам не позволят. Тяжко будет.

– Мы и в бельской деревне не курили, – прервал меня Диньков.

– Как знаете. Только я полагаю, что это нелегко.

– Что же делать. Нельзя будет, так и не будем курить. – ответили они.

Оказалось, из рассказов, сообщенных ими момке и госпожанке, с которыми они были далеко откровенными, нежели со мною, особенно с первою, которой они постоянно целовали руки, что г-н Рачинский держал их у себя, что называется, в ежовых рукавицах. Они там не курили, утром и вечером читали по очереди предлинные молитвы, все среды и пятницы постились елеем, а великим постом, особенно во время говения оставались вполне на сухоядении даже без елея. В будни занимались переписыванием каких-то бумаг, а в праздники чтением евангелия, четиминей и других душеспасительных книг. Письма их подвергались строжайшей цензуре и корректуре, а полученные ими – перлюстрации. Одним словом – жутко!