Максимилиан Маркс - Записки старика

Сообщил ли он по обещанию или нет – это неизвестно, но только угроза его осталась угрозою и никак не больше.

Tempora mutantur [209] Времена меняются (лат.). , и теперь это событие может показаться невероятным, но что же делать? – факт фактом, и его, как говорится, и топором не вырубишь!

Выдающимся из учителей были: Нилендер (лат[инского] яз[ыка]), Домбровский (истор[ии]) и Гурский (русск[ого] яз[яка]).

Первый – питомец дербского университета, отличался и как опытный педагог, и как многосторонний филолог. Как немец, точный исполнитель своих обязанностей, и строгий блюститель порядка и справедливости, он однако же прочим немцам, с летами нисколько не потерял юношеского пыла и благородной снисходительности. Ученики любили и уважали его, хотя между собою называли его зум за его немецкое произношение при латинском чтении.

– Братцы, зум идет, по местам! – сообщали товарищам караульные вестовые перед латинским уроком.

Домбровский – одесский лицеист, а потом московский студент, как ученик Грановского к каждому историческому факту отыскивал произведшую его причину, так, что все события у него сводились в одну непрерывную нить последовательного развития человеческой деятельности. И этот глубоко критический взгляд он умел сообщать детским еще умам гимназистов, так просто и доступно, что не было почти ни одного мальчика, который бы не занимался историей с охотой и не знал бы ее, по крайней мере, в степени, доступной умственному развитию его в других отраслях знаний. Попечитель Н.В. Исаков предлагал ему составить записки его уроков для облегчения при преподавании, но Домбровский отказался от этой работы, находя ее излишней. Обеспеченный материально, он был порядочно ленив, и отказывался от всех частных уроков за какую бы то ни было плату. Содержательница женского пансиона, г-жа Зенкевич, не смотря на уверение директора Шестакова в неуспешности ее предприятия, стала усиленно упрашивать Домбровского заняться преподавание истории в ее заведении. Он отказал ей наотрез.

– Как же быть пансиону без истории? – спросила она, потерявши уже последнюю надежду в успехе своей просьбы.

– Не печальтесь, сударыня, а радуйтесь, что в вашем пансионе нет истории. Ведь согласитесь, что это редкость, быть может, единственная в мире, – ответил Домбровский.

Гурский, старый и недужный холостяк и калека (он был без правой руки), из духовного звания, воспитанник нежинских сперва бурсы, а потом лицея, был из тех людей, которые после разных тяжких передряг смотрят на жизнь стоически и относятся к ней саркастически. Не будучи в состоянии позабыть невзгод своего детства и своей юности, он возненавидел духовенство, а ни разу не подвергшись страстным ласкам женщины, сделался циником во взгляде на семейные отношения. Одаренный недюжинным поэтическим талантом, он всю горечь, накипевшую у него на сердце, излил прозою к своим знакомым и стихами в сатире «Попияда». Попияда эта состояла из 4-х песен, не уступающих по объему песням Илиады или Энеиды, и в ней картинно и, можно сказать, с фотографическою верностью представлен отвратительно грязный, и в физическом, в нравственном отношении быт тогдашнего темного сельского духовенства. Особенно комична обстановка этих картин. Там тараканы собираются сделать нападение на объедки пирога, оставшегося на столе, тогда как духовные отцы лежат в невменяемом состоянии после пира в престольный праздник, одни вокруг стола, а другие и под ним. В другом месте подгулявший поп не на шутку объясняется в любви глупейшей бабе дьяконице уморительным церковно-семинарским языком, совершенно ей непонятным. Полнолуние ошкицировано двумя стихами:

Так и кажется, что она лопнет. Описание же ночной тиши невольно хочется дочитать шепотом только, и даже мысленно, не произнося ни слова. И что же, как она прерывается?

Сам Гейне не сумел бы безжалостнее разбивать свои сладостные мечты!

Попияда, как всякое сочинение, не могущее явиться в печати, списывалась в тысяче экземпляров. Все читали ее и все знали ее автора. Кто-то поднес ее преосвященному Тимофею. Тот в простоте духа хотел предать сочинителя анафеме в амвоне, но никак не мог, к чести жителей Смоленска, узнать его имени, хотя оно было хорошо известно даже секретарю консистории Богдановскому, полнейшему распорядителю как смоленскою епархиею, так и самим архиереем. Жалко, если списки Попияды затерялись, со временем они могли бы быть ценным материалом для бытовой истории.

Гурский по наружности был очень неказист. Безрукий, сутуловатый, сутулый, подслеповатый, он имел еще и лицо очень непрезентабельное – точь-в-точь какой-то непротрезвляющийся пропойца, тогда как он никогда не только никакого вина, но даже и пива не употреблял ни капли. Попечитель Назимов никак не мог разувериться, что он не пьяница, и бедный Гурский ни за что ни про что был у него на худом счету. А между тем он был ловким, ласковым и ответным педагогом. Ученики любили его, хотя вместе с тем и боялись: его саркастические похвалы были для них одним из строжайших наказаний.

Выдающейся личностью из среды учителей был преподаватель математики Синявский, но как деятельность его светло высказалась на другом поприще и только в последствии, то об нем расскажем после.

Строение гимназии было ветхое, полуразрушающееся, сырое и нисколько не приспособленное к своему назначению. В нем помещались вместе же и благородный пансион, от чего теснота была страшная. Пансионская больница очутилась в деревянной надворной избушке. Библиотека и физический кабинет в деревянном казенном доме, за мостом и женским монастырем, в полуверсте, ежели не более, от главного корпуса. Директор жил в особенном деревянном домике, где помещалась и гимназическая канцелярия, и инспектор занимал 2 или 3 комнаты при библиотеке, за горами и долами. А тут, к несчастью, первые три класса, по многочисленности, делились на два параллельные отделения. Про вентиляцию и помину не было, и в самом сборном зале нижнего этажа сернистый аммиак сильно действовал на органы обоняния. Прошло более 10 лет, как богач Аничков, умирая, завещал сумму, очень достаточную для постройки нового и в большом размере здания для гимназии и пансиона при ней, но обстоятельства наследники его как-то запутались, и едва-едва нашлось у него наконец средство исполнить завещание отца. Место избрано бойкое и прекрасное, вблизи городского сада, называемого блоньем, губернаторского дома, площади с памятником 1812 года и королевской крепости. Все уже было заготовлено, как вдруг получено известие, что сам Государь Император хочет заложить краеугольный камень новой постройки при своем проезде старосмоленской дорогой из Москвы в Варшаву. Из окружного московского управления сейчас же ассигновалась незначительная впрочем сумма для замазки и окраски ветхой полуразвалины, с предписанием как моно поспешнее привести ее в более казистый вид, потому что Александр Николаевич обращает особенное внимание на учебные заведения. Видно, судьба всех государей такова, что им никогда не приходится видеть гадость в подлинном ее безобразии. Подмалюют, пригладят, раздушат, и гадость сойдет с руки преблагополучно.