Максимилиан Маркс - Записки старика

– И подержали же его, пархатого жида, более двух месяцев в тюрьме, и пообобрали начисто, как липку, а то он выдал бы меня, мерзавец. Жаль только, что мне не удалось с Сарой. Аппетитная была девчонка! Она думала, что я ласкаюсь к ней так, по-родственному, и поцеловала меня, я хвать валить ее, она испугалась, да голосиста же бестия, как закричала: «Ай вай мир!» – так и не пофартило. Ну, что ж делать, не всякому финту – фарт, бывает и промах. От него я узнал два новые слова тюремного жаргона: финт – уловка, обман и фарт – счастье, судьба (не от fatum ли).

Производный от первого глагол финтить был, впрочем, и прежде мне известен.

Человек более 10 было в нашей партии поляков. Одни из них были захвачены во время конскрипции [323] Рекрутский набор (франц.). , произведенной в Варшаве 3 января 1863 г., доставлены по ж/д в Петербург, и там стойко отказавшиеся присягнуть на верность службы. Три года их перевозили из одного города в другой, из одной тюрьмы в другую, и наконец, осудили в каторжные работы. Другие, большею частью из Литвы, Волыни и Подолья, были взяты в сшибках с оружием в руке. Это были ремесленники, рабочие и крестьяне. Между ними был один несчастный жмудин [324] Жмудин – литовец. , не знавший ни слова по-русски и, со свойственною всем жмудином замкнутостью, не выучившийся тоже ни одного слова в продолжении трех лет тюремной сидки и этапной перегринации [325] От латинского peregre – странствование, путешествие, пребывание за границею. . Он сидел где-нибудь в уголку, подалее от всех, и то шептал по-литовски молитвы, держа в руках четки, то мурлыкал под нос: «Бува жмо-гусь баготась» (песню о богаче и Лазаре).

Замечательнейший из всех их был Шостак. Прямодушие, откровенность и неподдельный юмор, выработанный незамысловатою обстановкою крестьянского быта, так и струились при каждом его слове. Целый день на ногах, он приседал только во время еды.

– Нужно двигаться, двигаться. Не сидите вы, до сту дьяблов, как наседки на яйцах, а то прокисните и плесенью покроетесь, и мне, далипан (ей богу), будет вас жалко. Ведь как подрастет, то могут выйти из вас порядочные хлопы (мужики).

И в подтверждение своей мысли он пускался в пляс, притопывая и напевая:

– Slavus saltuns [327] Славянин пляшущий (лат.). ! – подумал я.

Песни часто, особенно под вечер, раздавались в польских кружках. Там кого-нибудь на мазурочный темп затянет:

(Не тот велик, кто начинает, больше тот, кто кончает дело. Ну, так здоровье Милютина и да здравствует нам юркий Берг! Помехою были в нашем деле Остробрама и Ченстохова. Лучше во стократ православие. Ну, так здоровье Муравьева! Муравьев уже потерял здоровье, трудясь для блага сословий. Так ура же Кауфману, исполнителю его предначертаний).

Далее не упомню. Говорилось еще что-то о Черкасском и других личностях.

Другой разразился краковяком:

(Идем под конец гулять в Камчатку. Премилая это сторона – снегом набелилась. Дома как подвалы, девушки как колоды. Ай, люли-люли, любезная Сибирь!) Или полькою – с припевом:

То веселый напев подменяется заунывным и плачевным:

(Прощайте, любезные родители, прощайте, красные девицы, прощай родная хата, прощай ты, земля горбатая [331] Ziemia garbata – северное предгорье Карпат. Не отсюда ли montes carpatici римских географов? – прим. М. Маркса. ! ты вспахана штыком, пулями засеяна вдоль и поперек, удобрена телом братий, и богато орошена их кровью. Прощайте!)

Все то вопли безнадежного отчаяния [332] Поэт Аснык имел полное право сказать: Pójdź do nas! Dalej do koła! Z nami zabawisz się pięknie! I będzisz śpiewać i tańczyć, aż nim ci serce nie pęknie! (Поди к нам! Скорее в хоровод! С нами повеселишься прекрасно! И будешь петь и плясать, пока сердце у тебя не лопнет!) – прим. М. Маркса. .

Мне вспомнилась диссертация Шевырева [333] Шевырев Степан Петрович (1806–1864) – историк литературы, журналист, сторонник славянофильских взглядов и теории официальной народности. , защищаемая им pro venia legendi [334] C правом чтения лекций (лат.). в Московском университете, в которой он доказывал, как дважды два четыре, что все славянские народы певучи, за исключением поляков, которые под гнетом многовековой тирании онемели. Вспомнил я тоже, как старший Киреевский, прочитавши ее, сложил молитвенно руки, вздохнул и сказал: «Прости ему, Господи, не весть бо, что брешет!»

Один только из поляков не принимал никакого участия в этих песнях, да и в разговорах даже. Это был униятский базилианский священник Мороз, из Холмской епархии, упорно сопротивлявшийся и решительно отказавшийся от перехода в православие. Он или молча сидел на нарах, куря табак из длиннейшего чубука, или, скрестивши руки за спиною, ходил по комнате, не разговаривая ни с кем и сосредоточенно задумавшись. Разбитая жизнь, видно, была ему очень и очень тягостна.

25 ноября все три наши партии съехались в Томск. Рассказам и сообщениям не было конца, и в два дня нашего пребывания, кажется, не переговорили и половины того, что хотелось.

Этапные барины по Томской губернии не отличаются ничем от тобольских. Правда, они у нас уже не искали кинжалов, табак не конфисковали, и в особые комнаты не запирали, но также не отапливали все казармы и оплачивали арестантов, как сельдей в бочку. На одном этапе, когда все стали громко роптать, что в этой тесноте негде ни стать, ни сесть, не только что лечь, явился разъяренный барин, и заявил, что у него здесь помещалась целая сотенная партия, в большей комнате 50 человек, а в меньше 30. «Неужели?» – спросил, улыбаясь, Федосеев.