Максимилиан Маркс - Записки старика

Третий разыгрывает роль либерала с университетским даже образованием. Он слушал лекции Сеченова [320] Сеченов Иван Михайлович (1829–1905) – русский физиолог, с 1861 года читал лекции в Медико-хирургической академии в Петербурге. в медицинской академии, и так был восхищен ими, что, не пропуская ни одной, ездил аккуратно со своей квартиры на Арбатской площади. Четвертый был в дружественной переписке с Достоевским, и прочее в таком же роде.

Один из таких либералов пригласил нас к себе откушать чаю, и за самоваром на диване заседала его Маша, Паша или Саша (не упомню), разливавшая чай и угощавшая нас папиросами. Она похвастала, что очень любит изящную литературу и жаловалась на недостаток книг. У нее нашлись: сборник романсов, песен и шансонетов, изданный московскими фабрикантами книжного товара, довольно новенький и, вообразите, страшно зачитанный и истрепанный роман Чернышевского «Что делать?».

Так мы проехали Тобольскую губернию. В Томской все изменилось. Здесь нас уже не запирали особняком, не обыскивали, и курить дозволялось сколько угодно. Здесь мы могли видеться, сойтись и даже сблизиться со своими спутниками. И как разнообразны, как не похожи один на другого эти спутники. Едва ли где могут сходиться такие противуположности.

Place aux dames [321] Место – дамам (франц.). – говорят французы, и я начну с дам. Их было три. Одна, ссылаемая в каторжные работы, с ребенком, родившемся в тюрьме, и две молоканки [322] Молокане – религиозная группа, отколовшаяся от Православной церкви в XVI веке. Причиной раскола стал протест против отказа от молока и молочных продуктов во время Великого поста. В конце XIX века в России было около 0,5 млн. молокан. , мать с дочерью.

Первая, молодая и недурная лицом, была какою-то озлобленною ведьмою. Со всеми она ссорилась и заедалась, везде на этапах жаловалась и бессовестно взводила на других придуманные ею обвинения. Все чуждались ее и избегали всякого с нею сношения. За нее получил батогами, совершенно невинно, один молодой парень, не хотевший услужить ей в чемто, и пожилой уже поселянин, избранный партией в старосты. Только ребенка своего, девочку, она любила и берегла. Она была в услужении у какого-то сельского священника, и ее соблазнил сын этого священника, семинарист, приехавший на каникулы. Отец, узнавши про их связь, задал сынку на прощание порядочную порку, а ее подверг церковной епитимии. В отместку она подожгла ночью дом священника, и сожгла все село дотла.

– Да и допекла же я всем им, фу, как допекла! – говаривала она с видимым самовосхвалением.

Семейство молокан состояло из старика отца со старухою женою и двоих детей: сына 18-ти и дочери 14 или 15-летней. Это были тихие, смирные, молчаливые и, пожалуй, более угрюмые, недели обходительные люди, не насмешливые, не злословящие, мягкие и чистосердечные. Держались они всегда как-то в стороне, поодаль, не спрошенные не вступали ни с кем в разговоры, а спрошенные отвечали коротко и всегда ласково, даже когда другие нахально приставали к ним с целью вывести их из терпения. «Пусть себе и так, мы не оспариваем» – часто было их ответом на упреки, делаемые их обычаям и верованиям. Когда в разнокалиберной толпе поднимались споры, брань, и ругательства сыпались градом, старик обращался к детям: «Не слушайте вы этих сквернословий, они более оскверняют извергающего их, нежели того, к кому направлены». И дочь нежно взглядывала в лицо матери, а та отвечала ей, обнимая руками ее голову и целуя ее в лоб. Молодой парень только сосредотачивался и посматривал на отца и мать с сестрою каким-то ровным, спокойным и стойким взглядом. И сын, и дочь были походи лицом на мать, белокуры, красивы и здорово сложены. Оба они предупредительно прислуживали родителям, и получали от них за каждую прислугу «спасибо». Когда поджигательнице в дороге ребенок ушибся и заболел, то, трудно себе представить, с каким соболезнованием и попечительностью ухаживали за ним обе молоканки. Я всегда старался ближе поместиться к ним, и часто любовался их взаимными семейными отношениями. Они заметили это, и были со мною едва ли не ласковее, чем с прочими. Их переселяли на Амур. Коллега мой, Малинин, бывший семинарист, сын священника, отличившегося в борьбе с раскольниками, вздумал вступить в богословское прение с ними. Будучи слаб в этой отрасли человеческого знания, я не могу упомнить всего их спора, но конец его очень мне памятен. Послышалась площадная брань в соседней комнате, и старик, покачивая головою, сказал:

– Слышите? А ведь слово – зерно, и вот оно сеется, а что же может вырасти из него?

Малинин замолчал.

Был в нашей партии и полковой писарь, родом сибиряк, которому мы очень не нравились. Ему неловко было развернуться со своею образованностью и всеведением, и это его, по-видимому, сильно мучало. «Грубый народ, темный-с, никакого просвещения не приобрел» – говаривал он, обращаясь к нам и указывая глазами на предметы своего презрения, которых ему не удалось надуть каким-нибудь образом. У него были и карты, которые он держал за голенищами сапог, и бумажки с иголками, и грошевые зеркальца, и мыльца разные, и румяна для красоток, и даже неизвестно на что ртуть, закупоренная в гусиные перья. Он все покупал и все продавал и, зная свою родину, не давал промаха в коммерческих спекуляциях.

Под стать ему был другой, уже не молодой, здоровенно-геркулесовски сложенный экземпляр, не сибиряк, но знающий Сибирь едва ли не лучше всех сибиряков, вместе взятых, потому что он уже 8-й раз шел по направлению на восток по большому тракту. Торговки съестными припасами на всех почти этапах его узнавали. Только одна звала его Иваном, другая Прохором. Теперь он шел под именем Скрыпочки, про настоящее же его имя, верно, и сам он позабыл. Он постоянно собирал вокруг себя толпу зевак и повес, занимал ее самыми вздорными и несбыточными рассказами, и пользовался у одного хлебом, у другого молоком, у третьего – куском мясца, и был постоянно сыт и весел. Мотков находил в нем много народного юмора, и заслушивался его росказней.

Но почище всех был кантонист, крещеный жиденок. Трудно встретить где-нибудь такую бессовестно-нахальную натуру. В нем, кажется, собралось и слилось воедино все, что может только назваться пороком и развратом. Он с наслаждением и восторженною гордостью хвастался своими воровствами, обманами, доносами и наглостями, считая все это не более как шалостью и удалью молодости. Например, он бежал в Бобруйске из крепости и явился к своему дяде еврею. Тот, не зная, что с ним делать, спрятал его в чулане, и пошел посоветоваться с родным и с раввином. Те сказали, чтобы он немедленно заявил в полицию о своем племянничке беглеце. Вечером еврей, в сопровождении полицейских, возвращается домой, но племянничка уже нет и вся его семья в переполохе. Хозяйка тетка послала свою дочь в чулан с кушаньем заключенному, но тот не удовольствовался этим и накинулся на свою кузину с прямою целью изнасиловать ее. На крик бедной сбежались все, бывшие дома, а любезный племянничек бросился из чулана на двор, кого оттолкнул, кого с ног сбил, выскочил на улицу, пользуясь сумерками, сорвал шапку с первого проходящего, и был таков. Через неделю его поймали где-то, верст за 30, и он на допросе оговорил своего дядю в подговоре к бегству и в обещании доставить ему средства пробраться за границу.