Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

— Да. И вы думали тоже об этом? А мне это вчера в голову пришло. Как осенило».

Далее Кондратович, комментируя этот разговор (другим шрифтом, стало быть, спустя долгое время), опровергает догадку Твардовского и свою собственную. Видимо, он прав. «Думаю, что относительно связи работы о Гитлере с Чехословакией мы ошибались. Скорее всего работа о Гитлере все-таки не пошла дальше отделов, а в отделах вряд ли знали о планах вторжения, тем более что и планы вторжения, лелеемые, конечно, в определенных, в особенности военных, кругах до августа наверняка не были планами того же Брежнева…»

Прав Кондратович! Не могли чиновники из ЦК знать за несколько месяцев о вводе войск в Чехословакию. Но и авторы монографии о Гитлере тем паче не знали о замыслах советских властей за год до чехословацких событий, когда писали свою книгу. И все же сумели так достоверно описать вторжение гитлеровцев в Чехословакию, что мысль о сходстве двух позорных вторжений пришла одновременно в голову и Кондратовичу, и Твардовскому…

Молодец Д. Е.! Это он автор главы о Чехословакии! И как жаль, что он не знал об этом разговоре. А ведь мог знать: «Дневник» Алексея Ивановича вышел уже в 1991 году. Воображаю, как бы мой дорогой тщеславный муж гордился тем, что написал Кондратович. Но мы разобщены… Ничего не знали о публикации дневников Кондратовича.

Прощальных сцен в «Политиздате» не помню. Мы им сообщили, что книга запрещена, — да они и сами все знали. Их курировали те же цэковские отделы, да и Главлит был на всех один (един во многих лицах). Набор рассыпали…

Нет, все-таки припоминаю. Забирая рукопись, я не отказала себе в удовольствии, поймав нескольких политиздатовских начальников, рассказать им анекдот на тему аллюзий… Анекдот звучал примерно так:

Рабиновича сволокли на Лубянку из-за того, что он ходил с плакатом: «Покончим с бесчеловечным преступным режимом…» На Лубянке следователь спросил: «Рабинович, что вы себе думаете, гуляя с таким плакатом?» — «Я думаю о режиме апартеида в ЮАР», — сказал Рабинович. Прищурился и спросил следователя: «А вы о чем подумали?»

Но, рассказывай анекдоты или не рассказывай, суть дела от этого не меняется… Все было кончено.

Муж собрал какие-то оставшиеся экземпляры (слава богу, что собрал. Я бы все выбросила, для меня только напечатанное имело ценность), сложил в папки с тесемочками и затолкал под зеленый диван в кабинете.

Да, в истории с рукописью, как показало время, муж оказался умнее меня…

Рукописи, очевидно, не горят, но рукопись «Преступника номер 1» зарезали. Зарезали нашу Главную книгу. Или, как тогда — в 1960–1970-е — говорили, «задушили в подворотне», то есть тихо, без излишнего шума.

Твардовского мы с мужем увидели еще только раз, устроив встречу с Генрихом Бёллем в ресторане ЦДЛ. Тогда Твардовский уже не был главным редактором «Нового мира». А «Новый мир» перестал быть «Новым миром» Твардовского. Его тоже зарезали…

На много лет я совершенно забыла о «Преступнике номер 1» и о тревогах, с ним связанных. Это было мое ноу-хау — что с воза упало, то пропало. Что зря переживать…

Муж иногда вытаскивал папочки с тесемками и куда-то их относил — и мне не рассказывал. Помню, книгу брали в АПН (Агентство печати «Новости»). И какой-то дядя из АПН послал ее рецензенту из МИДа. Помню даже глупую, нудную, с тысячами пустых замечаний рецензию мидовца. Муж заставил меня прочесть ее. Я поняла, что, если мы учтем замечания рецензента и слегка изуродуем книгу, придет новый рецензент и даст свои высосанные из пальца замечания. Будет сказочка про белого бычка. Я наотрез отказалась переделывать «Преступника…». Да и муж в душе понимал, что я права.

Еще помню, что кто-то подсунул книгу сочувствующему цензору. И тот сказал: «Шансов нет — что ни вычеркивай, сходство не уйдет, ибо налицо неконтролируемый подтекст». Эта формулировка и мне, и мужу очень понравилась — и впрямь, неконтролируемый подтекст.

Прошли четырнадцать лет. И вдруг… И вдруг нам позвонил один мой сокурсник, по фамилии Красильщик. Он тоже закончил когда-то ИФЛИ. У нас были с ним общие друзья и общие знакомые — в том числе в старом «Новом мире». Историю злоключений «Гитлера» он знал. Тем не менее попросил дать ему книгу. Я была против: не хотелось мне новой нервотрепки. Не верила я, что Красильщику — человеку, не обладавшему ни связями, ни постом, ни влиянием, — удастся то, что не удалось «Новому миру» и «Политиздату».

Д. Е., как всегда, оказался умнее меня. Он вытащил рукопись из-под старого бидермайеровского дивана, купленного в незапамятные времена за гроши по наводке художника со студии Горького, и отвез ее все в то же издательство АПН, но уже к другому редактору — Семену Красильщику…

Красильщик в ифлийское и в послеифлийское время считался довольно юмористической фигурой, был упрям, обидчив, но в жизни преуспел — несмотря на пятый пункт, оказался при должности и при квартире.

Должность его, правда, была скромная — редактор. Но книг он выпускал много. Его гала-автором был очень знающий и очень добросовестный международник Лев Безыменский — сын знаменитого комсомольского поэта 1920–1930-х Александра Безыменского.

Спрашивается, зачем было Семену Красильщику при благополучной жизни с Безыменским и другими проверенными журналистами вспоминать о запрещенной рукописи и вообще наживать себе лишние хлопоты по пословице «не было у бабы хлопот, так купила порося»? Тем более, мы сами тогда стали отнюдь не безопасными авторами. Осенью 1977 года наш талантливый сын Алик вынужденно эмигрировал в США, и мы с мужем попали в невыездные — и вообще в опальные. Мужу это грозило «запретом на профессию».

Но, видимо, время такое стояло на дворе — крамольное. Хотелось людям сделать что-то вопреки… Да и Красильщик, пусть земля ему будет пухом, безусловно, обладал чутьем издателя… Стремился публиковать интересные книги. Даже издательский азарт в нем наблюдался.

И вот он совершил свой первый подвиг — взял у нас рукопись «Гитлера».

Прошло совсем немного времени… Меня и мужа затребовал директор издательства Ефимов. Красильщик совершил второй подвиг. Не читая сам «Преступника…», сразу же отдал рукопись директору, минуя положенные по субординации ступени: обязательные две рецензии после получения рукописи, читку в редакции, передачу в главную редакцию и т. д. и т. п. Как это ему удалось, ума не приложу.

И мы отправились далеко-далеко, аж за Елоховский, тогда главный, собор в Москве, в издательство АПН на улицу Большую Почтовую. Серое, безликое здание. Многоэтажная коробка. Великое множество комнат и длинные коридоры. Тут же типография. Такое же издательство, как «Политиздат», только рангом пониже, не при ЦК КПСС.