Жан-Жак Фельштейн - В оркестре Аушвица

Ветер обдувает триста бараков, веет над ста шестьюдесятью гектарами земли… Цифры… цифры… ничего не выражающие и не объясняющие цифры… Миллиарды истекших секунд, выстраданных каждой жертвой, которую терзали в лагере.

Мне пришлось искать, глазами и мысленно, топографические ориентиры — «здесь они, наверное, играли, а тут находился их барак, этим путем ходил человек, дававший Иветт уроки игры на контрабасе», — чтобы не возвращаться к многократно прокрученным в голове воспоминаниям и образам.

Я сверяюсь с планом Виолетты, на котором отмечены главные места. Хелена тоже показывала мне ваши маршруты на плане, купленном в книжном магазине музея.

Я удивляюсь, нет — ужасаюсь, не слыша пресловутого «крика длиной в пятьдесят лет». С дотошностью гида объясняю Марцину назначение того или другого здания. Я ораторствую, потому что тишина этого места невыносима.

Его можно пройти во всех направлениях: оно не познавательно и молчаливо, здесь есть только эхо. Страдание, по определению, нематериально, ваше в том числе. Оно не поднимается, на манер испарений, из земли, на которой стоят бараки, и не пропитало камни прилежно реставрируемых стен. Ветер, вечный спутник этого места, не взвихривает желтоватую пыль, не уносит прочь жуткий запах сумасшедшей беды, от которого вы не надеялись избавиться.

Здешнее эхо есть не что иное, как отражение мыслей, образов, рождающихся у меня в голове, и признаний твоих подруг. Моя память пополняется тем, что я услышал, увидел и узнал в лагере, и теперь явственнее ощущаю ваше незримое присутствие. Не постигаю тем не менее и ничтожной доли того, что с вами сделали.

До чего же трудно испытывать жалость, уважение и сочувствие к сотням тысяч мужчин и женщин, прошедших через лагерь, вернувшихся или развеянных по ветру под его небом! Невозможно, нельзя надолго задерживать руку на гниющих нарах или почти стертом со стены рисунке колокольни. Трудно приласкать кирпичи печки, вокруг которой вы грелись, жарили хлеб и разговаривали в холодную погоду.

Да, я был в вашем бараке, от которого, конечно, мало что осталось, да и то заросло одуванчиками и ветреницей. Трава тут растет такая же, как повсюду на земле, она зеленая, совсем не уродливая, и это ужасает.

Я пять часов ходил по лагерю А , лагерю В , цыганскому лагерю, семейному лагерю, мужскому лагерю, развалинам крематориев и полям, куда сбрасывали пепел, и не мог представить, что́ ты здесь пережила. Я не был наивен и не думал, что дух лагерного бытия, заключенный в камнях плаца, явит себя, как джинн из лампы Аладдина, стоит мне появиться в проклятом месте. Загадка не разгадана, я все еще не познал ужас пережитого тобой в Биркенау.

Так почему же мои глаза увлажняются, когда я пишу эти строки, и почему, побывав «там», я стал другим человеком?

После двух встреч с Хеленой и поездки в Аушвиц, наводившей на меня ужас, Зофья согласилась поговорить. Наверное, ее убедила подруга, на которую я произвел хорошее впечатление…

Она сразу заявляет усталым тоном, как ей не нравится говорить о прошлом с людьми, не пережившими лагерной трагедии, но, увидев мою улыбку, тут же тебя вспоминает. Посещение Биркенау далось мне очень тяжело, и такая реакция утешает и придает сил.

Зофья — совсем маленькая женщина, она выглядит слабой и болезненной, но низкий, хорошо поставленный голос не дрожит, и беседу ведет она. Я удивлен, но не противлюсь: она, единственная из всех, подготовилась к встрече со мной письменно .

Зофья читает мне отрывки из своих статей, написанных для разных журналов и лагерного музея. Я слышу удивительно теплые и уважительные слова о тебе, и у меня перехватывает горло. Самые важные моменты она сопровождает энергичными жестами, а Хелена кивает.

Эти женщины связаны неразрывно, как когда-то вы с Элен и Фанни. Вернувшись из лагеря, Зофья обращалась за помощью к подругам по лагерю, а не к родным, если у нее возникали проблемы.

Она готова вспоминать годы заключения и не скрывает, чего ей это стоило. Десять лет после освобождения Зофья не могла слушать музыку, а если заставляла себя пойти на концерт, возвращалась больная. Раны в конце концов затянулись, но времени потребовалось очень много…

Хелена — сил у нее побольше и чувствует она себя лучше — накрывает для нас чай. Зофья зовет ее Хеленкой , когда просит подвинуть сахарницу или долить кипяточку. Физически она зависит от подруги, но ни ту ни другую это не смущает. В их отношениях царит полная гармония.

Мы продолжаем общаться, и Зофья расслабляется, становится более открытой, улыбается мне. Сначала она начинала ответ на каждый вопрос с чинного слова «пан», делала паузу и добавляла: «Господа…» — а под конец стала звать меня Яном. То ли Жан-Жак не выговаривалось, то ли захотелось приласкать сына подруги по несчастью…

Зофья — «политическая», она сравнительно недавно попала в лагерь и не может решиться — отказывается играть в оркестре, хотя слышала объявление посыльной и слова Марыльки, которые та произнесла в карантинном бараке.

Одна из приятельниц по бараку «сдает» Зофью, заявив: «Она скрипачка и будет играть — добровольно или против своей воли».

Чайковска, узнав о ситуации с новенькой, вызывает ее к себе и начинает разговор с крепкой затрещины.

«Получай, дура! Ты посмела не согласиться добровольно на то, за что любая другая продала бы душу! А теперь играй, чтобы я поняла, на что ты способна».

Зофья подчиняется, но играет ужасно, коверкает пьесу, возможно, неосознанно, но провести Чайковску не удается. Она хлещет ее по щекам за непокорность, а потом объясняет, что пытается собрать в оркестре как можно больше молодых девушек, чтобы дать им дополнительный шанс выжить. «Твоя первейшая обязанность — не мешать мне, не портить дело!»

Вскоре Зофья осмеливается обратиться к Хёсслеру с просьбой перевести ее в «нормальную» рабочую команду без привилегий и позволить не играть в оркестре. Ей ужасно трудно смотреть каждый день на подруг, из которых лагерь высосал все соки, прежде чем пустить в распыл.

Другие оркестрантки, по ее разумению, прятались от действительности в воображаемом мире музыки, а она не чувствует непреодолимого желания жить.

Зофья ни на мгновение не забывает, в каком безумии существует, ее существование значительно облегчилось, но моральные страдания никуда не делись.

Хёсслер отвечает, что перевод возможен только в штрафную команду, где она погибнет через три недели. Зофья присоединяется к оркестру… Она не простила себя и пятьдесят лет спустя.

Чайковска сажает ее рядом с двумя другими польками, Ядвигой, она же Виша, и Иреной, — последняя старше всех остальных в группе, за исключением фрау Кронер и Виолетты, примкнувшей к коллективу в сентябре.