Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Позвонил Бодовский, сказал, что нам назначена встреча на Старой площади в аппарате ЦК КПСС. Назвав день и час, попросил прибыть заранее, так как «в таких учреждениях ждать не любят». Это было в воскресенье. Выбритый и тщательно причёсанный, я прибыл на аудиенцию за полчаса до оговоренного времени. Бодовский уже ожидал меня в приёмной. Ровно в назначенный час секретарша указала мне на дверь в кабинет. Я зашёл. Внутри, низко склонив лысую, как яйцо, голову над письменным столом, сидел человек, и лица его совсем не было видно.

– Здравствуйте, – приветствовал я хозяина кабинета.

– Присаживайтесь.

Я сел.

– Куда?

– В Венгрию.

– Там в пятьдесят шестом был пучт [65] Партиец вместо «путч» говорил «пучт», что и вызвало недоумение. .

– Что? – переспросил я, думая, что ослышался. Человек не поднимал головы.

– Был пучт. Могут быть антисоветские провокации. Никогда не оставляйте без ответа. Говорите: это ложь и клевета на советскую действительность. И сразу уходите. Лишнего болтать не надо. Поняли?

– Понял.

– До свидания.

Я вышел из кабинета. В мыслях пронеслось: «Какой-то Салтыков – Щедрин. Какая-то говорящая голова».

Сокурсница Светлана Швайко попросила подыграть ей в сцене с матерью из «Гамлета» на показе в «Современнике». В театре полтруппы – не меньше – во главе с Ефремовым отбирали новых артистов. По иронии судьбы отобрали меня, а не Светлану. Мне сразу предложили войти в спектакль «Четвёртый» в роли Гвиччарди, которую играл Олег Табаков, и тут же приставили ко мне репетитора Влада Заманского. Я честно признался, что утверждён на главную роль в венгерском фильме, поэтому в театре смогу работать только с осени. В ответ услышал:

– Тогда наши пути расходятся. Кино – это штука временная, а театр – это навсегда. Подумайте хорошенько, прежде чем сделать окончательный выбор.

– Спасибо за совет. Я подумал. Я выбираю кино.

Видимо, это решение подсказало и то обстоятельство, что в театральные вузы меня не приняли, а вот Институт кинематографии взял.

Седьмого мая улетел в Будапешт. Какой же красивый город! Показывали мне его режиссёр Миклош Янчо и мой партнёр по фильму Андраш Козак. На другой день отправились в город Эгер в преддверии горных массивов. Нас повели в винные подвалы. Пили за Победу. Мне вспомнился фильм «Подвиг разведчика», и когда мне довелось произнести тост, подняв бокал, сказал:

– За нашу Победу! [66] Главный герой фильма советский разведчик, произнося этот тост во время застолья, устроенного немецкими офицерами, имеет в виду победу над фашистами.

В этой поездке я познакомился с супругой Миклоша Мартой Месарош. Она училась во ВГИКе на режиссёра, хорошо говорила по-русски. От неё я узнал, что сюжет фильма, который нам предстояло снять, автобиографичен, что Миклош воевал на стороне фашистов в венгерской армии, попал в плен в России (с тех пор он немного знал русский язык).

На съёмки мы уехали в Секешфехервар. Советские солдаты говорили, что этот город легче было отвоевать у фашистов, чем выговорить его название. Директор фильма Ёжи Дёрфи (тоже в своё время воевавший против нашей армии и попавший в лагерь для военнопленных в Кинешме) был по-доброму ко мне расположен. Он предложил составить договор на небольшую сумму, предупредив, что ровно половину этих денег я должен буду передать в Советское посольство. Он объяснил, что в этом случае сможет платить мне зарплату за каждый съёмочный день, да ещё 120 форинтов суточных. Ужин с пивом стоил всего 20 форинтов. Я вдруг почувствовал себя невероятно богатым.

Работали достаточно напряжённо. Подъём в 6.30, завтрак в кафе гостиницы «Веленце» в 7.00, отъезд на съёмочную площадку в 7.30, в 8.00 уже на месте, костюм, грим – ещё полчаса, в 9.00 или 9.30 уже вовсю шли съёмки. Миклош предпочитал длинные планы, внутрикадровый монтаж. К часу дня дневная выработка была уже обеспечена. Ровно в 13.00 обед. С двух до пяти ещё работали, а затем возвращались в гостиницу.

Режиссёр руководил съёмкой на венгерском и по ходу дела любил подсказывать артистам какие-нибудь детали. Переводчик тут же мне, играющему в кадре, переводил на русский указания Миклоша. Однажды из-за неточного перевода чуть не разгорелся скандал. Режиссёр попросил меня горько усмехнуться, а от Томаша я услышал: «Коля рассмеялся». Чтобы оправдать этот неожиданный смех моего персонажа Коли, я сделал вид, что вспомнил некий смешной случай, и захохотал. Миклош взорвался – он выругался матом (а венгерский мат я уже освоил). Заходясь ором, режиссёр с силой швырнул мегафон оземь. На меня вдруг неожиданно снизошёл покой. Я подождал, пока Миклош выпустит пар, а когда он смолк, медленно пошёл на него. Съёмочная группа притихла. Стало отчётливо слышно, как коровы, которых снимали в фильме, щиплют и пережёвывают траву. Лицо режиссёра переменилось – появилась некоторая растерянность. Для всех он был абсолютный диктатор, все трепетали, когда он слегка повышал голос. Остановившись в двух метрах от Миклоша, тихо, перейдя на ты, я спросил:

– Это кто же тебе позволил кричать на русского артиста?

Миклош что-то залепетал…

– Томаш, – обратился я к переводчику, – я требую, чтобы режиссёр ответил на мой вопрос: кто ему позволил орать на русского артиста?

Томаш занервничал, стал переводить слова Миклоша, добавляя свои предположения, что наверняка возникшее недоразумение – это следствие нашей усталости, что просто мы что-то недопоняли. Поведение Томаша подсказывало – он понял, что напортачил с переводом указаний режиссёра для моего персонажа, но я решил достичь ясности во взаимоотношениях.

– Так вот, Миклош… сейчас же… ты как орал на меня, так же громко извинишься. Это во‐первых.

– А что во‐вторых? – спросил через переводчика режиссёр.

– Сначала во‐первых, а потом во‐вторых.

Миклош извинился.

– Нет, Миклош. Извиняйся так же громко, как орал.

Извинение прозвучало громко.

– А во‐вторых, в другой раз тебе извиняться не придётся – я пешком уйду в Москву, – и тут я дал пример непарламентской лексики на венгерском.

Вся съёмочная группа, замершая на время инцидента, после моей тирады по-венгерски стала оттаивать. Режиссёр объявил об окончании рабочего дня. Я умылся, переоделся и сел в предоставленную мне с самого начала съёмок машину «Шевроле» с шофёром (колоритный тип – носил шляпу с пером). Вечером за ужином за мой столик подсел Миклош. Он заказал палинку, и мы выпили мировую. Дальше у нас всё шло или даже катилось как по маслу. Работали и общались душа в душу. Я чувствовал, что меня в съёмочной группе уважают.

Как-то Бодовский приехал на съёмку с классиком документального кино Романом Карменом. Находящемуся в Венгрии советскому кинодокументалисту нужны были деньги, и Бодовский предложил занять у меня. Требовалось три тысячи форинтов, Бодовский под свою гарантию обещал немедленно по прибытии в Москву рассчитаться. Роман Лазаревич написал мне свой московский телефон и заверил в абсолютной честности этой сделки. Я выручил Кармена. Вернувшись домой, попросил Бодовского предупредить кинодокументалиста, что я в Москве, и напомнить наш уговор. Звонил ли он Роману Лазаревичу, я не знаю. Утешился я знакомой с детства молитвой Господней со словами: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…» Всё в жизни бывает – на то она и жизнь. Сам же я если ехал в Венгрию с одним чемоданом, то вернулся с двумя. Половину моего скарба по возвращении составляли подарки для Иры, которые я приобрёл в Будапеште на улице Ваци – там были самые дорогие магазины.