Владимир Даненбург - Голос солдата

Андрюха кивнул докторше, остановившейся подле Митьки, и после ее слов: «Это к вам, Федосов, приехали» — глубоко-глубоко затянулся и заговорил с младшим братом:

— Вишь, Митька, чего от меня осталось. — Он погасил папиросу о стенку тумбочки и тотчас же, не глядя, достал из-под подушки измятую пачку «Нашей марки», вытащил зубами одну, потом взял с тумбочки спички, вытряс несколько штук на одеяло, прижал обрубком правой руки, похожим на птичье крыло, к боку коробок, а левой — чиркнул спичку, осторожно поднес к лицу огонек, прикурил и поднял глаза на Митьку. От их взгляда в душе сделалось пусто и неприютно, как в покинутой людьми избе. Андрюха выговорил, тщетно стараясь не выдать своего отчаяния: — Не гляди ты на меня так. Я-то, люди рассуждают, счастливо еще отделался. Живой вот. — И все же не совладал с собой: — Хотя, ежели говорить по совести, на кой она мне теперь, такая жизнь?

— Опять вы за свое, Федосов? — строго и безжалостно, так что Митька даже поглядел на нее с недоверием, выговорила докторша. — Обещали ведь…

— Было дело, обещал. Не совестите меня, Марья Яковлевна. Не стал бы жалиться, кабы не увидел брата. Увидал — душа не стерпела, оттого что… — Он замолчал и рывком повернул голову к двери, откуда вдруг донеслись рыдания. Андрюха стал вглядываться в стоящую за несколько кроватей от него женщину в наброшенном на плечи белом халате. — Никак, Федосовы расщедрились на родню. Нинка, что ль? Митьки мало было? — И потребовал: — Пусть замолкнет аль выйдет! Нет мочи слышать…

Докторша жестко взяла Нинку за руку и вывела в коридор. Оставшись наедине с Митькой, Андрюха спросил:

— Вы как тут?

— Да за тобой вот приехали.

— Меня-то они выписать надумали, что ль? Вишь как, и за человека не считают. Не спросили, хочу ль домой. — Он старался выглядеть обиженным и ворчливым. Митька, однако, угадывал: приезд брата и сестры обрадовал его.

Папироса у Андрюхи погасла. Он подал Митьке знак головой. Брат зажег спичку, дал прикурить Андрюхе и принялся молча разглядывать в окно заснеженную городскую улицу, по которой катили красные трамваи, стараясь припомнить слова, которые могли бы растопить замороженную Андрюхину душу, заставили бы его поверить, что для отца и матери, для сестер и братьев, для него, Митьки, к примеру, он по-прежнему тот же сын и брат, каким был в довоенные времена, каким провожали они его прошлым летом на фронт.

В Марьине Митька скоро понял, что та жизнь, какой Андрюха жил прежде, в мирное время, для него кончилась навсегда. Все, что осталось в прошлом, ныне уж не задевало ни ума, ни сердца Андрюхи. Хотя — такое тоже ведь вполне могло быть — Митьке просто очень хотелось, чтобы так случилось.

Во всяком случае, те месяцы, что прожил он дома до января сорок третьего, покуда не получил повестки из военкомата, сохранились в Митькиной памяти временем, заполненным Андрюхиными заботами и делами. По утрам он переносил брата, сделавшегося легким, как дитя малое, с лежанки у печи на кровать, поставленную у окна с таким расчетом, чтобы можно было видеть марьинскую улицу. Андрюха усаживался, свесив с кровати обрубки ног с болтающимися до пола завязками пустых кальсонин, и безотрывно глядел сквозь протертое в ледяных узорах пятнышко на ту самую улицу, где совсем недавно был едва ли не самым необходимым человеком.

От лесозаготовок и даже от работы на конюшне Митьку освободили. Уход за Андрюхой сделался для него главной и, можно сказать, единственной обязанностью. Правление колхоза постановило начислять ему трудодни. Он хотел было отказаться от платы, хотя по трудодням ничего, можно сказать, и не давали. Неловко, дескать, за помощь брату хоть какую плату получать. Отец отсоветовал. Сказал, что не столько для Митьки правление так постановило, сколько Андрюхе народ подсобить желает. А от сердечности человеческой неразумно и грешно отказываться.

После Октябрьских праздников (какие там праздники в войну? А ведь не позабыли!) случилась запарка. Больно много народу на лесозаготовки от колхоза затребовали. И тогда к Федосовым пришел сам председатель. Прислонил к стене в горнице костыли, уселся на лавку и объявил, что просит помощи. Ежели, допустим, Андрей даст согласие на это дело, ежели сумеет он дома побыть в одиночку, то правление просит Дмитрия, покуда людей нехватка, поработать на конюшне.

Андрюха, понятно, ответил, что согласен. Тогда председатель повел речь о том, что колхозу счетовод позарез требуется, а ни одного подходящего на эту должность человека в Марьине нынче не сыскать. Нет людей грамотных.

— Кого ж это ты на счетовода сватаешь? — Андрюха принялся развязывать зубами кисет, искоса не то насмешливо, не то недоверчиво-заинтересованно взглядывая на задумчивого председателя. Не утерпел все же, спросил: — Не меня ли?

— А отчего бы и не тебя? Человек ты образованный — полную семилетку когда еще закончил. А ведь счетоводы-то у нас прежде с тремя али четырьмя классами сидели.

— Уж не в контору ли мне на службу ходить? — Андрюха всеми Силами тщился выглядеть равнодушно-насмешливым. Но не мог утаить волнения. — Зря душу мне бередишь, председатель.

Гость, однако, все загодя обмозговал. Андрюхе никуда из дому выходить не будет нужды. На первых порах помощником к нему будет приставлен Митька. А когда младшего Федосова в Красную Армию призовут, на его место девку какую ни то поставят. Вот хоть, к примеру, Кланьку…

Митька осторожно покосился на брата. По лицу Андрюхи сперва ничего нельзя было угадать. Глаза его невидяще смотрели в окно. Неужто не задело его упоминание о Кланьке? Но вот он взглянул на Митьку и едва заметно усмехнулся. Тотчас же поворотился к председателю и сказал серьезно:

— Конечно, я понимаю, не для дела, а чтоб меня от мыслей разных уберечь, вы все это на правлении придумали. Однако уберегать-то незачем. Куда мне теперь деваться? Живой, вишь, остался, да вот еще домой привезли…

С того самого дня их изба стала походить на колхозную контору. На столе, на лавках, на лежанке у печи разбросаны были ведомости, тетрадные листы, исписанные и чистые. Приволок Митька из правления, чернильницу с медной крышкой и пузырек чернил. Перекочевали в избу счеты и увесистая амбарная книга…

Митька подтаскивал к Андрюхиной кровати стол, раскладывал перед братом бумаги, ставил счеты. Понимая, что помощник мог бы выполнять работу счетовода и без него, Андрюха сперва покуривал, позевывал да поглядывал на Митьку насмешливо. Постепенно, однако, он все более и более увлекался работой, забывал о своей бесполезности. Андрюха тянул к себе сделанные Митькой записи, приказывал, сердился, тыкал пальцем в строчки — делался прежним Андрюхой.