Владимир Даненбург - Голос солдата

В первые недели после возвращения его домой Федосовы разве что не валились с ног от недосыпания. Ни одной ночи не было спокойной — чего-то бормотал Андрюха во сне, вскрикивал, матерился, командовал. С той поры, однако, как поставили его счетоводом, он вроде как угомонился. Жизнь в родном доме, промеж своих, вернула ему спокойную уравновешенность.

Однако вскорости душу его опять с места сорвало. С конца лета, можно сказать, в Марьине (да и только ли здесь?) народ жил ожиданием вестей о Сталинграде. И все же никто не принимал этого так близко к сердцу, как Андрюха. Митька, случалось, обмирал в страхе, следя за братом, когда тот газеты читал. Вроде как рассудка человек лишался. Казалось, пробуждалось в нем ожесточение бойца-неудачника, дождавшегося наконец своего часа. Теперь-то уж враг за все получит сполна!..

Вечером Митька едва ли не вприпрыжку бежал домой. Нес газету с последними счастливыми новостями: Красная Армия окружила под Сталинградом больше тридцати немецких дивизий. Митька воображал, как возликует сейчас Андрюха, и ему радостно было слышать шелест газетной бумаги за пазухой.

Федосовы собрались в избе. Все, кроме Митьки, были на месте. На столе горела лампа с пожелтевшей бумагой, наклеенной на бок треснутого стекла. Нинка читала вслух полученное накануне письмо от Ивана. Мать вязала носки из белой шерсти, подарок фронтовикам. Отец сидел возле нее с суровым лицом, курил козью ножку. Андрюха тоже дымил самокруткой, сидя на кровати — стол был придвинут к ней вплотную, — и просматривал вчерашнюю газету. Младшие сестры чинно слушали Нинку. Митька видел, однако, как охота им пошептаться о своих тайнах, посмеяться втихую. Глупый народ!

Митька объявил:

— Наши немцев окружили под Сталинградом!

— Ага, мать вашу!.. — вскинулся на кровати Андрюха и загремел на Митьку: — Газету давай! Чего стоишь?

Он тотчас же позабыл обо всех. За столом смолкли разговоры. Андрюха читал сообщение Информбюро, вздыхал, тяжело дышал, даже вроде как стонал. Внезапно сорвался:

— Ага, мать вашу!.. — Крик его был так неистов, как будто он хотел, чтобы голос его услышали на фронте.

Ночью в избе Федосовых опять не спали. Андрюху не совестили, не упрашивали замолкнуть. А ведь всем, кроме Митьки, чуть свет надо было выходить на работу: кому на ферму, кому на снегозадержание, кому в контору. А что за работник человек, не сомкнувший глаз ночью? Однако в доме Федосовых сон Андрюхи и его ненависть к врагу сделались священными.

Утром, когда они по обыкновению остались вдвоем, Андрюха закурил и принялся изливать свою душу:

— Этого, Митька, тебе покуда не понять. Покуда. — Он поднял кверху палец. — Не оттого душа моя злобой полна, что судьба меня так обидела. Я и на фронте, здоровым да невредимым, с ненавистью своей совладать не умел.

— Как же тебя понимать? Коришь себя за это или как?

— Не корю, брательник, нисколь не корю. Ненависть наша к врагу на этой войне справедливая. Поглядел бы ты, Митька, скольких товарищей своих я за месяцы фронтовые в земле болотной да мерзлой похоронил. Молодых, чистых душой, работящих. За что жизнь у них отняли? Я вот все думаю и никак не пойму, за-ради чего столь много крови человеческой в землю уходит. Не из-за себя, не из-за судьбы своей горькой, поверь, в душе у меня ненависть эта не убывает. Хотя, понятно, и из-за нее. Однако тут вовсе другое дело. Досада берет, брательник, что не повезло до столь счастливого часа на фронте дожить, чтоб своими глазами увидать, как черт те сколько дивизий под командой фельдмаршала немецкого Красная Армия окружила и громит. Вот бы поглядеть! Эх, мать честна…

Короткий зимний день проходил быстро. Поработали чего-то, поговорили, похлебали щец, опять поработали, за окном смеркаться начинает. Митька стал одеваться. Как только кто из домашних с работы вернется, надо будет поспешить на конюшню.

О Кланьке со времени Андрюхиного возвращения Митька и думать забыл. Промелькнет, случалось, она перед глазами — шевельнется где-то глубоко-глубоко сожаление о том, что ушли невозвратно минуты любви их зазорной, и опять потечет жизнь в тех же повседневных заботах, мыслях и трудах. Намерение поговорить начистоту с Андрюхой, по правде сказать, с некоторых пор Митьку и не тревожило. Он с облегчением трезво рассудил, что молчание его спасительно и для самого Андрюхи. Зачем, уговаривал себя Митька, отравлять несколько примирившуюся с нынешним существованием Андрюхину душу?..

Она пришла за полночь.

Митька почистил стойла, задал корму лошадям и дремал, сидя у столика и изредка пробуждаясь, чтобы подбросить в железную печурку дровишек или прикрутить коптящий фитиль в лампе. Ночной порой в конюшне по обыкновению вроде как вымерзли звуки. Лишь переступали с ноги на ногу да уныло всхрапывали голодные лошади и поскрипывала худо прилаженная дверь. Шуршала на сквозняке солома, а за бревенчатыми стенами, на воле, вовсю свистел январский студеный ветер.

От резкого скрипа двери Митька встрепенулся, повернул голову. Затрепетал в лампе огонек, забыто пошли в пляс тени на стенах. Ничего покуда не поняв, он ощутил, как торопливо, вроде как мотор трактора, застучало в груди сердце. И только разглядев идущую к нему Кланьку, малость успокоился. Девка вынырнула из тени и, не позволив Митьке опомниться, повисла у него на шее. Он увидел близко-близко от себя темные пятна Кланькиных глаз. Минуту-другую ошарашенно молчал.

— Ты чего, Клань? — спросил наконец. — Чего тебе?

— Митенька, родимый мой Митенька! — запричитала она шепотом. — Неужто вовсе позабыл меня, миленочек? Неужто зарубки никакой на сердечке твоем любовь наша не оставила?

Оставила, оставила! Какую еще зарубку оставила! Сейчас Митька понял это так, что душу свело от боязни за себя: не сдержаться ему, не одолеть влечения к Кланьке! А любовь их ныне, при Андрюхе, стала бы предательской не в пример прежнему.

Что-то толкнуло его, однако, изнутри, и такими ничтожными представились Митьке он сам и искусительница его, что впору было завыть от омерзения к себе и Кланьке. Захотелось оттолкнуть девку, прогнать тотчас же, чтобы навек освободиться от всего, что породило в прошлом и наверняка могло породить в будущем вину его перед братом-инвалидом. Вместе с тем он сознавал, что нет в нем решительной твердости, чтобы отважиться немедля на бесповоротный шаг.

— Митенька, — опять зашептала Кланька, — давеча, сказывали, в Антоново повестки двадцать пятому году прислали. Не сегодня-завтра и об вас, марьинских, вспомнят… Митенька, родимый мой, знаю, душа твоя покоя лишилась, маешься грехом перед Андрюшей… Зря маешься, Митенька, зря… Сердце, в любви рассуждать не умеет. Не изводи себя, милый. Сыми с души запоры-то. Люби, покуда любится. А то ведь как придет повестка-то… — Она всхлипнула: — Разлучит нас война проклятая бог весть на сколько. И свидимся ли? Ох, чего это я, глупая, несу? Закончится когда-нито война проклятущая, и воротишься ты. Уж как я тебя ждать буду, уж какой верной тебе останусь! Никто не нужон мне, Митенька. Один ты…