Владимир Даненбург - Голос солдата

Она промокает ваткой кровь, стекающую в глазное углубление раненого, следит за его состоянием. Приподнимая простыню, капитан Тульчина неизменно видит бледное лицо страдающего мальчика. На этом лице печать смерти, и капитан Тульчина понимает, что как ни искусен в своем деле майор Смолин, этого раненого ему не спасти. Слишком тяжелый случай…

Сквозь плотно закрытую дверь в операционную просачивается музыка. Госпитальное начальство по случаю Первого мая пригласило местных музыкантов-любителей. С первого этажа доносятся мелодии Дунаевского, Соловьева-Седого, Блантера, знаменитые вальсы Штрауса. Там, в вестибюле первого этажа, танцуют свободные от дежурства сестры, врачи и выздоравливающие раненые. Весна, праздник, последние дни войны…

Смолин и Тульчина пробыли в операционной долгие часы. Под вечер только, когда улицы альпийского курортного городка затопили густые тени, майор провожал Любовь Михайловну к дому, где она лишь накануне поселилась. Капитан Тульчина была рассеянна. Не было ни сил, ни желания вести разговор.

Перед тем как проститься со Смолиным, она сказала:

— У меня такое чувство, будто мы с вами совершили что-то постыдное, не имеющее оправдания. Эту блистательную операцию мы, — вернее, вы — сделали не для спасения раненого, а для самоутверждения. Продлили на некоторое время жизнь его в страданиях. А самого человека не спросили…

Позднее ей не раз вспомнится этот разговор и загадкой покажется, как могла прийти в голову такая кощунственная мысль и как посмела она высказать ее майору Смолину.

— Вы отчасти правы. — Смолин, как ни странно, возражать не стал. — Война в известном смысле обесценила жизнь человеческую. Мы привыкли к смертям. Один знакомый медик сказал однажды, что хирургам следует исповедовать культ Марса. Никакой другой бог не дает им такого богатого материала…

— Но ведь это ужасно.

— Ужасно, — опять согласился Смолин. — Ужасно, как сама война. И ужасно, потому что в словах моего знакомого содержится горькая истина. Но что касается нашего сегодняшнего парня, то уверяю, мы не напрасно боремся за него. Здесь мы имеем дело с одним из тех редчайших случаев, когда жизнестойкость организма оказывается сильнее медицинских аксиом.

— Вы думаете, ему самому это нужно? Думаете, он будет благодарить врачей за спасение?

— Дорогая Любовь Михайловна! В таких случаях надо идти на риск, брать на себя ответственность. Пациент не в состоянии решить свою судьбу, а времени на раздумья нет.

Она почувствовала такую убежденность Смолина в праве его решать за раненых вопросы жизни и смерти, что стала казаться себе рядом с ним ученицей. Смолин собрался уже было уходить, но внезапно раздумал и, закурив, шагнул на крыльцо, где стояла Любовь Михайловна.

— Кстати, за жизнь Горелова вам, товарищ капитан, — заговорил он, — еще придется повоевать. Хорошо помните рентгенографию его черепа? При случае обратите внимание, как глубоко находится инородное тело. — Это было сказано с сарказмом. — Даже я при отчаянном своем хирургическом безрассудстве извлекать его не осмелюсь. О санации очага инфекции в данном случае говорить не приходится. Так что есть основания опасаться глубокого абсцесса. Если мой прогноз окажется верным, сохранить парня будет нелегко. И тем не менее надеюсь на вас, дорогая Любовь Михайловна.

Палату кто-то окрестил «вокзалом». Она и в самом деле напоминала вокзальный зал ожидания. Высоченный потолок, широкие окна со сплошными стеклами, блестящая мозаика натертого паркета, небольшое возвышение музыкальной эстрады у арки-двери на балкон. Когда-то, в мирное время, на этой эстраде по вечерам, наверное, играл ресторанный оркестрик, а между колоннами кружили в вальсе своих дам богатые австрийцы и заграничные туристы.

Было, между прочим, и не только внешнее сходство палаты с вокзалом. Раненые здесь обыкновенно подолгу не задерживались. Одни после кратковременного лечения возвращались в свои части, других отправляли в санпоездах на родину — долечиваться, для третьих «вокзал» оказывался конечной остановкой…

Мне с первого дня определили постоянное место на возвышении эстрады между такими же, как и я, безнадежными черепниками. Ни с кем из них я пока, разумеется, не познакомился. Было не до соседей. Перед операцией лежал я не открывая глаз и прислушиваясь к нарастающей боли под черепом. Откуда-то доходили стоны, зубовный скрежет, чьи-то голоса, крики, смех, матерщина, стук костылей. Воняло гноем. Однажды я открыл глаза. Увидел расписанный многоцветными картинами потолок. Скосил взгляд — за окном зеленело листвой дерево. Никаких мыслей это не пробудило. В моей голове была только боль, давящая и непобедимая…

И вот мне сделали операцию. Я лежал на своей кровати и прислушивался к непривычным ощущениям, поступающим в промытый как будто мозг. До сознания наконец дошло, что со мной случилось и где я теперь оказался. Это меня ничуть не испугало. Было совершенно безразлично, жив я или мертв, здоров или искалечен. Хотелось только одного — тишины. Но откуда-то доносилась надоедливая неумолчная музыка. В ней плескались голоса и смех.

На возвышении эстрады стояло семь кроватей: одна посредине и по три в ряд с двух сторон. Лежали на них те, кто поступил в госпиталь с проникающим ранением черепа. У моих соседей были потемневшие лица-маски. Белые тюрбаны из бинта делали их похожими на людей Востока. Головы черепников покоились на высоких подушках. Они уныло смотрели в пространство, ничего не замечая.

Из семерых один лишь я, девятнадцатилетний Славка Горелов, пришел в сознание. Себя я, разумеется, не видел. Но и у меня, наверное, было такое же лицо, как и у моих соседей. Хотя, может быть, и не совсем такое. Глаза мои теперь, после трепанации, начали смотреть на мир осознанно. И все же яркий свет ослеплял меня, всякий громкий звук ударял в голову кувалдой. Чтобы ничего не видеть, я закрывал глаза. А от шума спастись не мог…

Справа от меня лежит Сурен Геворкян. Его внушительный дугообразный нос как будто опух, а выпученные черно-синие огромные глаза угасли. Кое-когда они, правда, оживают и впиваются в меня. Он как будто приказывает ответить на вопрос: «Почему я? Почему я? Слушай, ара, почему я?..» Но что можно ответить?

Сосед слева Толя Попов по ночам устраивал «концерты». Поворачивался лицом ко мне, разевал рот, и по огромной палате трубно несся нечеловеческий рев. Можно было подумать, что Попов сводит какие-то счеты со мной и остальными соседями, мстит нам за что-то.

— Чего орешь?! — негодовал я. — Распустился, как младенец.

— А-а-а… мать!.. А-а-а… — Попов как будто упивался моим бессилием. — А-а-а-а…