Владимир Даненбург - Голос солдата

— Ты чего это вновь затеял? Чего приумолк-то? За майором сходить? Беда мне с тобой, Славик, да и только.

— Галочка, — попросил я, рассматривая незнакомого раненого. Тот остановился внизу у ближайшей колонны и улыбался, глядя то на Галю, то на меня. — Галочка, пожалуйста, скажи «швестер», — так у нас называли австриек, работающих в госпитале, — пусть пижаму мне принесет. Ты только не волнуйся, — заметив, что сестра собирается ужаснуться, подмигнул я ей и улыбнулся светловолосому раненому у колонны, — без тебя я из госпиталя не сбегу, Ты чего так смотришь?

— А как смотреть прикажешь? На ногах едва стоит, а туда же — пижаму ему дай! А как упадешь? Слыхал, чего майор?..

— Ну и ладно! — Усмешка, чуть-чуть снисходительная и вместе с тем дружелюбная, на лице стоящего внизу симпатичного незнакомца в пижаме воодушевляла меня. — Придется появляться в обществе без галстука. — Я опять подмигнул Гале. Приятно было смотреть на нее сверху вниз. — Галочка, милая, нужна пижама.

— Достань ты ему пижаму! — подал голос Галин спутник от колонны. — Фронтовик просит — надо уважить.

— Беда мне с вами, да и только! — Галя оглянулась на стоящего внизу, у колонны, раненого, и лицо ее моментально сделалось таким растаявшим, как лицо Снегурочки под лучами весеннего солнца. — Принесу уж. Только ты гляди, без меня ни шагу!

— Читаешь? — Около меня на возвышении стоял светловолосый раненый. — Что за книга? А, «Три мушкетера»? Интересно. Я не мешаю?

— Нет, нет, что вы! Садитесь, пожалуйста. — Я соскучился по людям и был рад случаю поговорить. — Не знаю только, кто вы по званию, как вас называть.

— По званию? Да мы здесь, в общем, все одинаковые, все пролившие кровь за Родину. Одним, как тебе, к примеру, досталось покрепче, другим, как мне, — не так. Только это теперь ясно, что не так. А когда привезли меня сюда из медсанбата, тоже ведь кандидатом в лучший мир числился. Да вот, видишь, обошлось. К выписке готовить начали. Денек-другой покантуюсь еще в этом, — он показал на пижаму, — и заявлюсь в свой родной дивизион. Если не нашли более подходящего на мое место.

— Завидую я вам, — вырвалось у меня.

— Понятно. По чести говоря, я сам себе завидую. Никак не дождусь той минуты, когда своих увижу. Шутка ли, от самого Днепра вместе шли. Я, брат, в госпитале четвертый раз. И в нынешний свой дивизион из госпиталя прибыл. Под Ростовом зимой меня стукнуло — чуть ли не полгода провалялся. Как затвор, медики собирали. Зато от Запорожья до самой Вены прошел, можно сказать, без особых приключений. От лейтенанта до капитана вырос. Вначале принял взвод управления, а ранен был перед самой Веной уже командиром дивизиона. Ты спрашивал, как меня называть. Докладываю: капитан Стригунов. Можно сказать, Слава, познакомились. О тебе-то я наслышан. От Гали.

— Вы любите ее? — спросил я.

— Люблю. А как же? — Капитан Стригунов усмехнулся дружелюбно и подмигнул мне: какие, мол, могут быть секреты между мужчинами. Откровенно говоря, мне это не очень понравилось. Хотя вообще-то он был симпатичен. — Почему бы ее не полюбить? — продолжал капитан. — Галочка — девушка хорошая, чистая. Таких сейчас не очень часто встретишь. Не то что некоторые…

— Вы женитесь на ней?

— На фронте, брат, об этом думать рискованно. Как знать, что тебя ждет. А когда победа будет за нами, тогда уж, брат, как в песне поется. Помнишь: «Одержим победу — к тебе я приеду»? Ясно, гвардии рядовой Горелов? — Он опять усмехнулся по-дружески. Усмешка у него была свойская, симпатичная. Строгое лицо моментально становилось добродушным, а глаза под светлыми густыми бровями делались теплыми. — Да, ты в чьем хозяйстве служил? Фамилию командира помнишь?

Я назвал своего комбата. Капитан Стригунов засмеялся:

— Васюта твой комбат? Сашка Васюта? Господи, да ведь мы в одном взводе в училище были! Повезло тебе, брат, на комбата. Толковый мужик Васюта. Очень толковый. Верно я говорю?

— Верно, — согласился я без энтузиазма. Меня задело, что этот удачливый капитан Стригунов не только о моей Гале говорил так, будто имел над ней власть, но еще и гвардии капитану Васюте другом оказался. — Мы его любили.

— Любили? — переспросил капитан Стригунов иронически. — Любили! Любить, брат, школьного учителя допустимо. А офицера, боевого командира, уважать полагается. Верить в него.

— А любить разве плохо?

— Да не то чтобы плохо. Лишнее это на войне.

В обед Галя поднялась на возвышение вместе с толстой «швестер». Та положила на мою тумбочку такую же, как и у капитана Стригунова, бело-голубую выглаженную пижаму и, покачивая обтянутыми белым халатом внушительными бедрами, под не слишком пристойные возгласы обитателей «вокзала» двинулась к двери в коридор. Галя достала из тумбочки трофейный бумажник с моими документами, значками и медалью «За отвагу». Коричневый, из толстой кожи, бумажник этот достался мне в марте у озера Балатон, когда мы взяли в плен трех немцев-танкистов. А как он оказался в тумбочке, я понятия не имел.

Галя достала из бумажника гвардейский и парашютный значки, медаль, пристроила их на пижамную куртку. Потом помогла мне облачиться в новый наряд, и мы вдвоем — Галя все-таки одного меня не отпустила! — сошли с возвышения.

Она сначала держала меня под руку. Но я совершенно спокойно мог обойтись без ее помощи, и Галя отошла к своему столику. Я гулял по «вокзалу». Гулял один! Сестра то сидела на своем постоянном месте, под висящим на стене стеклянным шкафчиком для инструментов, то подбегала к раненым. Чаще всего ее звали в противоположный угол, где лежали спинальники — раненые с поврежденным позвоночником. Но и оттуда Галя наблюдала за мной и была готова в любую секунду броситься на помощь. Наконец она все-таки подошла, взяла меня под руку:

— На сегодня довольно. Пойдем-ко на место.

Гале Мурашовой в декабре сорок четвертого исполнилось двадцать два года. Из-за малого роста, однако, многие и поныне принимали ее за девчушку-подростка. Она же, напротив, ощущала себя древней старухой. Уж сколько искалеченных людей прошло через ее руки, сколько смертей она повидала! Этого с избытком хватило бы на десятки долгих жизней…

И тем не менее она была молода, и душа ее требовала любви. По правде говоря, однако, Галя свыклась и смирилась было с мыслью, что любовь за войну так же осквернена, как и все прочее на белом свете. Не верилось, что по нынешним временам в душах у людей могло сохраниться то светлое, не замутненное грязью чувство, о котором Галя стала мечтать, как ей теперь представлялось, едва ли не первоклассницей. Мужики все до одного уверены, что для них нет никаких запретов; девки, как ее Томка, к примеру, — что «нельзя теряться», потому что «война все спишет». Прежде, когда им случалось иной раз оставаться дома в одно время свободными от дежурства, они усаживались рядышком на широкой тахте, накрытой ворсистым ковром, и Томка, по праву старшей, непременно поучала ее: