Владимир Даненбург - Голос солдата

— Ничего, что я закурил?

— Ничего, ничего. Сегодня вам все разрешается.

Произнесла она эти слова и вдруг смутилась. Их можно было истолковать как приглашение к действию. Селезнев ее смущения не заметил. Он пускал дым в окно и рассуждал:

— В самом деле, черт возьми, сегодня нам должно быть все разрешено. Я-то, Любушка, знаете, с какого времени на фронте? С октября сорок первого. До войны был пилотом-инструктором в аэроклубе. А как началось, направили меня сперва в летное училище, курсантов натаскивать. Но учителей и без меня хватало. Стал я писать рапорты: прошу в действующую авиацию. Один рапорт — отказ, другой — отказ, третий — тоже отказ. А как фронт к Москве подошел, взяли. Вот с той поры и воюю. С перерывами на госпитали.

— Счастливый вы человек, Селезнев. — Любовь Михайловна остановилась перед ним, сунув руки в глубокие накладные карманы халата. — Провоевать с октября сорок первого до самой победы и остаться в строю — для этого требуется необыкновенное везение. Счастливый вы человек. — Она улыбнулась. — Я бы сказала, баловень судьбы.

— Верно, Любушка, верно. — Селезнев засмеялся и тотчас же стал серьезен. — Какая-то родная душа, должно быть, молилась… Не ваша ли это душа, Любушка?

«Моя, моя! Разве ты не видишь?» Она открыто посмотрела ему в глаза, но не вымолвила ни слова. Захотелось, чтобы он опять, как у подъезда, бесстрашно подхватил ее на руки. Она даже непроизвольно сделала короткий шажок к Селезневу, но внезапно испугалась этого порыва и отступила от окна.

Селезнев был поглощен своими мыслями. Он всматривался в непривычно освещенную торговую площадь, дымил трубкой и выглядел отрешенно-задумчивым. Любовь Михайловна присела на тахту. Некоторое время с ожиданием смотрела на гостя, потом насильственно засмеялась:

— Вообще-то мы все баловни судьбы. Такую войну пережить — надо быть баловнем судьбы… Знаете, Селезнев, я сегодня, едва только услышала о победе, испытала странное чувство: будто на мне есть какая-то вина перед людьми, будто получила чересчур щедрый дар за чей-то счет. Судьбе ведь пришлось у кого-то отнять, чтобы меня одарить. Понимала, нельзя так думать, надо торжествовать, гордиться, радоваться, а на душе, знаете, все-таки…

— Ах, Любушка, Любушка! Нет больше войны… Не верится, что теперь все позади. — Селезнев загасил пальцем трубку и стал возбужденно шагать по комнате. — Отвыкли мы от мира, Любушка. Все никак вообразить не можем, какой теперь жизнь будет. Неужели придется снять форму? — Селезнев задумался и вдруг заулыбался: — Смешно вспомнить. Сегодня утром вызвали в штаб соединения, сообщили о безоговорочной капитуляции Германии, приказали довести известие до сведения личного состава. И вот еду я на аэродром и знаете о чем размышляю? Не о том, что пришла победа, что на родине в миллионах домов торжествуют, что рыдают от счастья и горя женщины и что сегодня в нашей с вами Москве будет невиданный салют. О том я размышляю, Любушка, — смешно вспомнить, — что мой полк боевой, соколы мои разлетятся кто куда и перестанет существовать «хозяйство Селезнева». Вообразите, от этих мыслей досадно мне стало. В такой день о чем думал?..

— Все-таки счастливый вы человек, Селезнев. — Она повернулась к нему, вновь поддавшись идущему изнутри порыву, и испугалась чрезмерной обнаженности своих чувств. — Даже завидно. Очевидно, хорошо это — быть счастливым человеком?

— Должно быть, хорошо, — Селезнев заставлял себя, выглядеть веселым. — Хотя, по совести говоря, наверняка этого не знаю. Я ведь не вправе пока числить себя «счастливым человеком», как вы меня обзываете. Все, Любушка, зависит от вас.

Теперь лицо его стало серьезным, и он смотрел на нее с совершенно мальчишеским робким ожиданием. Ей захотелось кокетливо спросить: «От меня? Что же от меня зависит?» Но сказала она совсем другое:

— Мы так мало знаем друг о друге. Вам даже не известно, что я была замужем, что мой муж…

— Зачем это, Любушка? — остановил он ее, пересел на тахту, уверенно положил руку на ее плечо, прижал к себе, ощутив при этом, какой послушной и зависимой от его воли она сделалась. — Хотя… хотя, может быть, вам любопытно мое прошлое? Пожалуйста! — Это было сказано тоном человека, понимающего, что его не за что осуждать. — Холост, хотя и не без греха. Но до встречи с вами не случалось по-серьезному влюбляться. Есть у меня старики в Тушине под Москвой. Все остальное вам известно. Согласны ли вы стать моей женой? Прошу: отвечайте сейчас. При моем характере во второй раз такой разговор я не начну.

— Милый мой Селезнев, — произнесла она растроганно, — в вашем возрасте пора избавиться от юношеской робости. Да и вам ли меня опасаться? Сейчас мне кажется, что я давным-давно перестала скрывать свои чувства…

— Согласна?! — Хмельной от спиртного и от ее признания, Селезнев кричит: — Любушка! Счастье ты мое! Ты вот что… погоди минутку! — Он выбегает из комнаты и — не успевает она изумиться — появляется в двери с еще одним огромным букетом в одной руке и бутылкой вина — в другой. — Мы с тобой все сразу отпразднуем! Есть у тебя рюмки?

Он был так обнаженно счастлив, так по-мальчишески восторжен, что и она заразилась его воодушевлением. При сдержанности своей Любовь Михайловна не в силах была руководить собой. Она во весь голос хохотала, дурачилась, ни в чем не уступая Селезневу.

Вечером следующего дня Селезнев появился у начальника госпиталя. Командира авиаполка сопровождали адъютант и полковой начпрод. Они внесли в кабинет ящик трофейного французского коньяка, несколько винных бутылок с яркими этикетками, картонный небольшой ящичек шоколада, копченый окорок и какие-то плоские консервные банки. В кабинете полковника медслужбы, в кругу ее коллег, было отпраздновано замужество капитана Любови Михайловны Тульчиной.

Спустя еще день Селезнев уговорил начальника госпиталя отпустить на сутки Любовь Михайловну в расположение своего авиаполка. Офицеры селезневской части, грудь которых украшали боевые ордена и медали, так же весело и шумно, как и в госпитале, отгуляли на свадьбе своего командира…

Я никак не мог постичь перемены. Вчера еще немцы угрожали нам высадкой десанта, вчера еще, ворвавшись сюда, они могли безнаказанно перестрелять здесь всех до одного. Сегодня они не посмеют и подумать об этом. Они капитулировали.

И ведь мы, лежащие на возвышении «вокзала», не так давно тоже громили их. Мы тоже кое-что сделали, чтобы они подняли руки кверху и выкинули белый флаг. Значит, и мы — победители! Может быть, мы даже больше победители, чем те, кого дома встретят живыми и невредимыми.

Какая, впрочем, разница? Больше не прозвучат по радио сводки Информбюро, по ночам города не будут тонуть во тьме светомаскировки, в госпиталь перестанут возить раненых. Фронтовики снимут военную форму и отправятся на родину, по домам.