Владимир Даненбург - Голос солдата

— Кто может знать?

— Будешь, Славик, будешь. — Это Галя. Я и не заметил, как она подошла. — Точно тебе говорю, Любовь Михайловна так все спланировала, что никакой ошибки не может быть. Я нисколько не тревожусь. Очень тебя прошу, соглашайся.

— Если ты просишь… — Я, само собой разумеется, уже и без их уговоров решился. Просто страшно было выговорить бесповоротные слова. Теперь путь к отступлению был отрезан. — Если ты просишь, то я, конечно… Можешь сказать Любовь Михайловне, Горелов согласен. Только сразу, а то передумаю. — И мне стало страшно.

Предсказания Смолина сбылись. Майор как в воду смотрел. У Горелова начался абсцесс мозга. Капитан Тульчина поняла это в то утро, когда в ординаторскую прибежала сама не своя Галя и объявила, что у Славика пищевое отравление. Опытная сестра, она конечно же кривила душой. Кому-кому, а Гале-то было понятно, что это никакое не отравление. Она просто боялась посмотреть правде в глаза.

К полудню у Горелова повысилась температура. При осмотре Любовь Михайловна установила нистагм — блуждание зрачков. Пункция подтвердила наихудшие подозрения: у раненого резко возросло внутричерепное давление. Снижать его можно было лишь с помощью новых пункций. Мучительные эти уколы в позвоночник Горелов сносил безропотно и обреченно. Ей же приходилось прибегать к этому крайнему средству, чтобы сохранить раненого до операции…

В памяти Любови Михайловны все чаще всплывала поразившая ее когда-то картина: придя дня через три-четыре после трепанации на обход, они застали Горелова лежащим на боку с приподнятой головой. Он читал.

Разумеется, Любовь Михайловна видела в госпиталях раненых с книгой. Но здесь, на «вокзальном» возвышении, это выглядело неправдоподобно. Десятки, а может быть, сотни искалеченных войной людей прошло через ее руки за три с половиной года. Но никого еще капитан Тульчина так страстно не мечтала увидеть возвращенным к жизни, как этого немыслимо искалеченного солдата.

Обход она начала В срок, в девять утра. Поднявшись на возвышение, Любовь Михайловна остановилась у кровати Горелова. Раненый не открывал глаз. Мальчишеское лицо с едва пробившимися черными усами над искусанной верхней губой могло показаться неживым. Щеки ввалились и приняли старческий, изжелта-серый оттенок, губы, в черных ранках, вспухли. На лице Горелова была такая умиротворенность, такая по-младенчески обнаженная незащищенность, что она растроганно подумала: «Уснул, кажется. Пусть поспит…»

Внезапно раненый открыл глаза, Расширившиеся, болезненно блестящие, они почудились ей обезумевшими. Чтобы не выдать беспокойства, она ровным голосом спросила:

— Как чувствуешь себя, Слава?

— Как чувствую? — переспросил он шепотом и усмехнулся: — Лучше некуда! Спасибо, до победы дожил. Теперь и…

— Тебе чего-нибудь хочется? Может быть, на балкон вынести? Погода сегодня бесподобная. Солнышко светит по-летнему.

— Только балкона мне не хватает! Я одного хочу — попасть живым на родину… Вот вы… вы скажите, могу я?.. Есть… шанс?.. Если бы вы знали, как я… как мечтаю!..

Голос его не поднимался выше шепота. Капитан Тульчина видела его глаза и не в силах была заставить себя сказать хоть слово в ответ. Имела ли она право обещать ему столь долгую жизнь — дни или даже недели впереди? Но ведь и промолчать было нельзя.

— Если очень хочешь, — все так же ровно и спокойно выговорила Любовь Михайловна, — то поможешь мне. Иногда жить будешь еще долго-долго.

— Товарищ капитан! Любовь Михайловна! — В ординаторскую вошла сестра Тамара Рязанцева. — К вам приехали.

На хорошеньком лице Тамары любопытство, коробящее капитана Тульчину. Ей вообще не по душе эта низменная, хотя и весьма распространенная страсть подглядывать за чужой интимной жизнью. К твоему врачу приехал муж. Какое тебе до этого дело? Отчего ты так взбудоражена?

«Что со мной? — удивляется Любовь Михайловна. — Я ревную? Какие глупости!»

Она улыбается своим мыслям и, не глядя на Тамару, выходит из ординаторской. Сбегает по лестнице вниз. Перед крыльцом «виллис». Подполковник с трубкой в зубах делает нетерпеливый шаг навстречу жене.

— Вырвался? — спрашивает она.

— Я за тобой. Собирайся.

— Куда это так спешно?

— Нет времени, Любушка. У меня приглашение на двоих на концерт венского оркестра. Надо еще к тебе…

— Напрасно приехал. Мне сейчас не до концертов. Операция Горелову на днях. Жалко, но иди без меня.

— Странно. Очень странно это. Именно перед операцией хорошая музыка и… Поверь мне.

Он так огорчился, ее Селезнев, что сделалось жалко его. Уступая, Любовь Михайловна спросила:

— Не разживусь ли я у твоего начпрода морожеными фруктами? — и ответила на безмолвный вопрос Селезнева: — Для Горелова. Вторую неделю не ест ничего. Надо бы его перед операцией поддержать. Обещаешь? Тогда — едем.

Слово Селезнева оказалось верным. Начпрод его полка в полчаса раздобыл где-то несколько пакетов мороженых фруктов. Совершенно целые, сохранившие цвет и, казалось, вкус и запах сливы, вишни, абрикосы она бережно спрятала в машине. И, слушая симфонию Франца Шуберта в концертном зале, заполненном генералами и офицерами, между которыми терялись немногочисленные любители музыки в штатском, она все время помнила о пакетах с фруктами…

После первого отделения Любовь Михайловна потребовала, чтобы Селезнев отвез ее в госпиталь. По дороге она не выпускала из рук драгоценные пакеты — аккуратно уложенные ягодки в прозрачной упаковке, — будто это были легко бьющиеся предметы. Так и вышла она из машины с пакетами в руках, так и взбежала с ними по лестнице на второй этаж…

В коридоре горела всего одна лампочка, в палате — ночник. «Вокзал» оглашали вздохи, стоны, бормотание, храп. Горелова Любовь Михайловна застала в обычном теперь состоянии. Он едва слышно постанывал во сне.

Капитан Тульчина взяла стул, присела у изголовья кровати, разорвала пакет мороженой вишни, и обоняния ее коснулся живой запах лета. Раненые на соседних кроватях задвигались, забормотали. Она склонилась к Горелову:

— Славик, Славик! Взгляни, что я тебе привезла. Давай-ка поедим. Надо подкрепиться. Славик!..

Как знать, быть может, не потеряй Любовь Михайловна в сороковом году ребенка, Слава для нее не стал бы тем, кем сейчас был. Она испытывала к нему материнскую нежность. Горелов спал, и при слабом свете ночника едва видны были черты его обескровленного лица. Раненого вполне можно было принять за труп. И ведь, в сущности, он уже перестал жить. Разрастающийся с каждым часом гнойник давил изнутри на мозг, вытесняя мысли и волю к жизни.

Горелов открыл глаза, шумно втянул носом воздух. Некоторое время присматривался к врачу, не узнавая. Потом еще раз потянул носом воздух и спросил шепотом: