Владимир Даненбург - Голос солдата

Внезапно Славкины губы дрогнули, послышался вздох, и тотчас же открылись глаза. Поплавали-поплавали и остановились на Митьке. Глядели они так безнадежно, что у друга его от ясности близкого Славкиного конца горло перехватило. А тут еще санитар со шрамом на щеке подсел и давай приговаривать, что худо дело, дескать, что не жилец уж…

К ночи санитар этот с напарником своим едва довели Митьку до его палаты. Когда соседи уснули и задремала у столика сестра, потихоньку вышел он в коридор и, несмотря на строгий запрет доктора, закурил…

Были звуки, и был свет. Существовали они, правда, где-то за пределами моей жизни. В ней оставались только боль и ожидание конца. Напрасно я по пути из операционной надеялся, что здесь, на возвышении, придет облегчение, напрасно торопил время. Матрац был каменно-жестким, подушка — как будто набитой острыми гвоздями. А солнце из окон палило с остервенением, точно старалось выжечь глаза. «Вокзальный» шум сделался непереносимым.

Вдруг показалось, будто я слышу знакомый голос. Пересилив боль, я заставил себя открыть глаза. Увидел перед собой стену белых халатов с красновато-синим отливом. Эта сплошная стена и желтые пятна лиц над ней начали расплываться, парить в пространстве, пронизанном солнцем. Спустя мгновение «вокзал» утонул в черноте…

За окном трепетали зеленые листочки на ветках дерева. Небо стало по-вечернему густо-фиолетовым, белое облачко казалось нарисованным. Я смотрел в окно, стараясь понять, почему я теперь не тот, кем был до операции.

Что-то случилось с моим телом. Вся левая половина ни с того ни с сего омертвела и будто потеряла чувствительность. Хочется улечься поудобнее, а рука и нога, можно подумать, не мои — не слушаются…

И внезапно Митькин голос:

— Вишь, глаза-то открыл. А ты страху нагонял. Кто-кто бы говорил, а уж я-то знаю Славку получше иных-прочих. Мы с им… Чего глядишь? Вот оклемается — спросишь.

Это походило на галлюцинацию. На возвышении появилось невиданное существо — полуптица-получеловек. На правом плече этого фантастического существа я рассмотрел белое птичье крыло, а на левом — нормальную человеческую руку. Обыкновенное туловище венчала Митькина голова: конопато-загорелое лицо и знакомые жалостливые круглые глаза.

Существо с Митькиной головой заслонило окно, и мне не было видно ни зеленой листвы, ни фиолетового неба. Зато я успокоился: рассудок у меня был в порядке. На возвышении появилось не фантастическое существо, а собственной персоной мой друг Митька Федосов. Его правая рука, закованная в гипс и развернутая назад, и в самом деле напоминала птичье крыло, а грудь под распахнутым серым госпитальным халатом была туго перетянута толстым слоем бинтов. Я удивился: Митька же уехал с комбатом в расположение. Потом подумалось вяло и равнодушно: «Не обошло и его…»

Стало стыдно: о Митьке думаю, как о постороннем! Захотелось подбодрить его, сказать, что не так страшен черт, что как-нибудь… И голос его опять услышать захотелось. Пусть сядет, поговорит со мной. Мне надо только собраться с силами, и я объясню ему кое-что. Он же пока, наверное, ничего не понимает. Объясню, например, как опасно здесь раскисать. Вот поманю его рукой…

Ах ты черт возьми! Что это? Рука не хочет сдвигаться с места. Что это с ней? Неужели?.. Как же?.. Да нет, не может быть! Она цела — ни ранки, ни царапины.

— Митька! Митька! Любовь Михайловну… Митька! Что же ты?.. — А-а, вот в чем дело! У меня пропал голос. — Да подойди же ты! Не понимаешь, что ли?

Наконец-то! Митька наклоняется, спрашивает:

— Чего тебе, Славка? Не пойму, чего говоришь.

— Доктора! Доктора давай!..

Появляется Любовь Михайловна, садится на мою кровать, берет онемевшую, ничего не ощущающую руку. А меня всего свело ужасом. Как же мне теперь жить?

— Я не… Любовь Михайловна, почему?.. — Я умолкаю. Страшно назвать словами то, что случилось. Но и молчать нельзя! — Рука!.. Товарищ капитан… Я не… не хочу…

Странно, она не пугается, не вскакивает и, кажется, не собирается ничего делать. Почему она молчит и смотрит на меня такими глазами, будто боится сказать правду? Значит, так и есть? Значит, навсегда?..

…Мы потом и не помнили, кто это примчался на НП с такой новостью. Да и какое значение могло иметь — кто? В двери появился кто-то, и раздался испуганный вскрик:

— Ребя, генерал на мине подорвался!

В следующую минуту мы уже неслись по склону вниз.

«Виллис» лежал на боку, накренившись над кюветом, и задранные кверху два колеса все еще медленно вращались по инерции. Из машины свешивалась голова убитого шофера. А на грунтовой дороге сидел тучноватый седой человек с непокрытой головой, в генеральском мундире. Сидел в черной луже крови. Одна его нога была непонятно как изломана выше колена и вывернута назад. Глаза генерала выкатились и стали красными. Это был командир стрелковой дивизии, которую поддерживала наша артбригада. Он и ехал к нам на НП.

В глазах седого генерала я увидел не испуг или страдание, а изумление. Увидел и подумал, что в первые минуты после т а к о г о человек не успевает еще отделиться от прошлого. Его потрясенный мозг не способен постичь, почему это офицеры, сержанты, солдаты будто забыли, кто он такой, и смотрят на него как на обыкновенного смертного. Само собой разумеется, в голове у него сейчас могли рождаться совсем другие мысли. Но в том, что они безумные, искаженно отражающие мир, у меня сомнений не было.

Васюта приказал поставить на дорогу искореженный миной «виллис». Выполняя вместе со всеми приказ комбата, я поминутно оглядывался на сидящего в луже крови грузного человека в генеральском мундире. Он вдруг неестественно изогнулся над своей почти оторванной ногой, и мне показалось, будто он плачет. Ветер трепал седые волосы, обнажая красноватую лысину на затылке, борцовская шея побагровела, отвисающие щеки приняли малиновый цвет, будто от негодования. Но вот лицо и шея начали на глазах бледнеть, принимая мертвенно-серую окраску.

Торопливо подошел комбриг, объявил офицерам, что связался по телефону с «пятым» и что с минуты на минуту подойдет машина с медициной. Мы, сержанты и солдаты, уже поставили на дорогу «виллис» и стояли на некотором расстоянии от группы офицеров, не зная, что дальше делать. Машина с растерзанным мотором и искореженной передней осью, с которой были сорваны колеса, уткнулась носом в землю.

Комбриг первым решился заговорить с генералом. Сидящий в кровавой луже раненый оторвал взгляд от своей изломанной выше колена ноги, кивнул комбригу, и мне опять показалось, что глаза генерала блестят слезами.

Видя плачущим человека, при появлении которого три дня тому назад у нас на НП все вскочили и вытянулись, и догадываясь, как ему сейчас, наверное, больно и жутко, я прикинул в уме, что ногу генералу ампутируют, ужаснулся и, противясь этому всей душой, невольно подумал: «Неужели он все-таки выживет? Лучше бы ему умереть…»