Владимир Даненбург - Голос солдата

— Замолкните вы, трепачи! — набросился на них первый. — Что, как Слава не спит? Больно сладко ему отпевание ваше слушать, как думаете, а?

Все звуки утонули в стуке колес, лязганье буферов. Убаюкивая, покачивалась койка. За окном возникали и, уступая место черноте, исчезали освещенные острова станций. Во тьме текли придорожные посадки, рощицы и гладкая пустынная степь. Поезд, наверное, уже пересек венгерскую границу. По моим расчетам, утром нас привезут в Будапешт.

Примерно полгода тому назад я первый раз попал в столицу Венгрии. На передовую мы ехали ночью. Сидели на бортах батарейного «студебеккера». Совсем недавно в городе шли уличные бои, и колеса машины чуть ли не на каждом метре наезжали на неубранные камни, проваливались в воронки. Нас так подбрасывало, что мы хватались друг за друга, чтобы не вылететь из кузова. И я замечал в эти мгновения заштрихованные дождевыми потеками громады разрушенных домов.

А когда машина катила без толчков, я кемарил, сидя на борту между Митькой и Исаевым. Вообще-то мы устроились получше других — у кабины. Нам не так доставалось от ветра и дождя. Хотя и мы продрогли…

Какой тут, казалось бы, сон? Дождь хлещет вовсю, ветер срывает с головы шапку. Но у меня глаза все равно слипались. Всю ночь до этого был в наряде и почти не спал. Вот и не мог ничего с собой поделать. Заставлял себя смотреть по сторонам. Что ни говори, а Будапешт — это Будапешт. Хотя и досталось городу во время уличных боев, хотя и не сохранилось, можно сказать, уцелевших зданий, спать, проезжая по Будапешту, было непростительно.

Попросил я было Митьку будить меня, если усну. Он разок локтем толканул в бок, а потом, наверное, забыл или сам пригрелся и уснул. Утром, когда мы с комбатом на полковничьем «виллисе» ехали к переднему краю, Митька оправдывался, виновато опустив голову:

— Жалко было будить. Сладко ты кемарил. А город, чего ж? Город как город. Побитый только посильней иных-прочих. Еще поглядишь. Как обратно поедем после победы…

Я и сам так думал и потому не очень расстроился. Впереди была долгая жизнь, и в ней предполагалось все: и победа над немцами, и возвращение на родину через Будапешт. Но, само собой разумеется, не в санпоезде…

На этот раз в Будапешт я попал солнечным летним днем. От вокзала нас везли в чудном длинном автобусе с мягкими пружинистыми креслами. Меня санитары усадили впереди, у самого окна. Улицы, по которым катил автобус, походили на узкие ущелья среди потрескавшихся скал. Можно было подумать, что в огромном городе не сохранилось ни одного живого здания. И только когда автобус выехал на мост через Дунай и засияла, отражая солнце, вода, пассажиры автобуса заговорили громче и оживленнее. В том, что мы увидели, было дыхание живой жизни. Правда, немного портил впечатление затонувший пароход, мачты которого торчали из воды.

Госпиталь помещался в чудом уцелевшем среди океана развалин сером трехэтажном здании. Оно стояло на дунайской набережной. Неподалеку жители венгерской столицы разбирали камни и складывали их аккуратными штабелями. Лежа на носилках в ожидании, когда за мной придут местные санитары, я смотрел по сторонам. Города, вообще-то, не существовало — вокруг поднимались громады побитых осколками и разрисованных трещинами каменных стен.

В Будапеште мне не повезло. Я расстался с Митькой. Полежали мы с ним в одном госпитале дня два-три, а потом он остался, а меня повезли дальше. Сказали, что на родину. В санпоезд попали самые тяжелые раненые.

И опять был белый изнутри вагон, и опять напротив меня на такой же койке, подвешенной к потолку, лежал Василий Зареченский, а головой к моим ногам — Яша Кудряшов. И самое удивительное — это был тот же вагон, в котором везли нас из Австрии в Будапешт. Знакомая вагонная сестра обрадовалась нам, как будто встретила родственников.

На второй день путешествия наш санпоезд уже катил по Румынии. За окном плыли холмы и невысокие горы, поросшие сливовыми садами, дворцы румынских бояр, появился и ушел назад красивый дворец королей (об этом дворце нам рассказала разговорчивая вагонная сестра), но чаще всего видели мы деревушки — десяток вросших в землю хат, придавленных зеленовато-коричневыми камышовыми и соломенными крышами.

Чем ближе была граница, за которой начинается родина, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Митька застрял в Будапеште. Любовь Михайловна и Галя были теперь неизвестно где. Вообще-то я никогда не рассчитывал, что они постоянно, до конца дней моих будут рядом со мной. Я им не родственник, не жених — всего-навсего армейский сослуживец и раненый из их палаты. И все-таки пришла и укрепилась в душе уверенность, что они помнят обо мне и хотят мне помочь, ухаживать за мной, жертвовать ради меня.

Свистнул паровоз, в окнах замелькал свет фонарей. Позади остался еще один чужой город. Стуча колесами, санпоезд несся к востоку. До родины было уже, наверное, не так далеко. И колеса стучали весело, будто торопились поскорее выбраться за пределы чужой земли, доставить нас живыми домой, туда, где мы не были всего только чуть больше года, хотя казалось, что не видели родины целую вечность.

На койке напротив бился в припадке Василий. Вагонная сестра опять руками держала его голову, дюжий санитар еле-еле прижимал сохранившее силу тело раненого ко дну койки. Появились какие-то врачи, начали спорить между собой. Женский голос упрямо повторял непонятные пугающие слова: «эпилептический статус», «эпилептический статус»… Потом кто-то мужским голосом приказал: «Готовить к выгрузке!»

Поезд остановился. В окно бил яркий свет фонаря на перроне. Послышалась нерусская речь, стук молотка по металлическому основанию вагона. Появились двое санитаров с носилками. Я увидел, что Зареченского снимают с койки, укладывают на носилки и уносят из вагона. На смену первой паре санитаров пришла вторая. Эти унесли из вагона Яшу. Он всю дорогу до двери тянул руки ко мне и плачущим голосом, как ребенок, просил:

— Ма-а… Слав… Славка!.. Не… не надо, мать! Не хо… не хочу!.. Слав… Славка-а!..

Не успел я удивиться этому, как передо мной возник врач с моложавым лицом. Фуражка его была щеголевато сдвинута на бровь. Он провел рукой по моей груди:

— Придется, друг мой, и тебя здесь сгрузить. Видишь, без тебя не желают оставаться. А везти их дальше нельзя.

— Но меня же на родину, домой, отправляли, — запротестовал я. — А вы — «сгрузить»! Не хочу.

— Попадешь, друг мой, на родину. Очень скоро попадешь. Нельзя же фронтовику раненых товарищей бросить.

Это номер! Оказывается, я кому-то нужен, я могу «бросить» раненых товарищей. Приятно, само собой разумеется, чувствовать себя человеком. Но застрять вдруг в Румынии, когда до родины несколько часов езды, радости мало…