Владимир Даненбург - Голос солдата

Я смотрел на него изумленно, как бы не веря собственным ушам. И Любовь Михайловна была, кажется, поражена. Она приподнялась на цыпочках у койки Зареченского, оглянулась на своего подполковника и заговорила с Василием голосом ласковым и участливым:

— Напрасно ты так. Могу ли я тебя, Вася, не замечать здесь? Я же пришла прощаться с вами. Я люблю вас всех, все вы мне родные…

— Вот как она, война, с нами-то разделалась. — У Зареченского как будто в самом деле ожил разум. — Вот в Россию нас везут. В Россию, а? Чего молчишь, доктор?

— Не знаю, Вася, не знаю. Во всяком случае, будете поближе к родине. И домой скоро попадете.

— Может, кто и попадет, — вяло возразил Василий. — Может, кто и попадет. А я — нет. Помру я, доктор…

— Глупости! — Голос Любови Михайловны прозвучал знакомо: начальственно и жестко. — Кому-кому, а тебе не к лицу это. Ты у нас герой. О тебе в газете писали.

— Знаешь? — Василий живо удивился. Но сразу же стал таким, как и минуту тому назад, — вялым и угнетенным. — Был герой — да весь вышел. Эх, доктор, на кой ты ковырялась у меня в башке? Лучше бы мне тогда еще помереть…

В вагоне смолкли все. Кажется, и Яша Кудряшов понимал, о чем речь. Он переводил взгляд с одного лица на другое. В дальнем конце вагона скрипнули дверью, послышались громкие голоса, шаги, распространился запах съестного. Лицо Кудряшова моментально переменилось. Глаза застыли, верхняя губа приподнялась, открыв не слишком белые зубы. Яша звучно всосал носом воздух, вытянул шею, завертел головой.

— Исть! — потребовал он.

— Ты чего это такой нетерпеливый? — В наш угол пришла вагонная сестра, прикрикнула на Яшу и повернулась к офицерам: — Товарищ подполковник, товарищ капитан! Как, побудете, покуда обедом народ покормим?

— Да нет, мы, пожалуй, пойдем. — Любовь Михайловна приподнялась на цыпочки у моей койки, нащупала парализованную левую руку, сжала пальцы (я, правда, почти не почувствовал этого), сказала: — Счастливо. Береги адрес.

После обеда пришел Митька. От него распространялся запах табака и еще чего-то, доступного лишь тем, кто сам ходит: людного зала ожидания, перрона, уличной пыли. У меня появился собачий нюх. Я чувствовал запахи, на которые до ранения не обращал никакого внимания.

Митька уселся на нижней койке под Зареченским и рассказал, как сумел уговорить своего доктора отправить его этим эшелоном в Будапешт. Хотя тогда-то он еще не знал, куда нас повезут. Насчет Будапешта тут уж выведал…

— Галю не видел? — спросил я. — Почему не пришла?

Митька поднял глаза. Долго смотрел молча, как бы стараясь определить по моему лицу, очень ли меня это мучает. Потом сказал с досадой:

— Ну ее, Славка! Подвела она меня.

— В каком смысле — подвела?

— В каком смысле, спрашиваешь? В том самом. Вишь, чего получается. Я прикидывал, что с ей у вас дело на лад пойдет. А чего? Пара бы вышла — что надо.

— Какая там пара? — Я понимал, что он имеет в виду, и отдавал себе отчет, само собой разумеется, какой это бред. О чем он: Галя и я? — Со мной теперь вообще пара не складывается. Со мной только полтора может выйти.

— Ну и глуп же ты, Славка! Вроде умен, а глуп — дальше некуда. Ей, Галке-то, по нынешним временам надо бы еще спасибо, сказать, ежели б такого гвардейца отхватила. Да ты, Славка, с твоим умом и грамотой…

— Брось! — Мне это надоело. — Очень я ей нужен!

— Сказал. Да чего вы с нею за люди? Как это досель не научились дальше носа своего глядеть?!

— Лучше тебя научились! Галя уж во всяком случае. Видишь, попрощаться времени не нашла…

— Верно, не нашла… А я так думаю, Славка. Может, и к лучшему, что не нашла? Ты-то в этом деле — телок телком. А я их знаю. Загляни в ихнюю душу — там только выгода и расчет. Скольких я таких повидал! И Галка.

— Неправда!

— Может, и зря я это. Может, и зря… А в общем, ну их всех! Для нас главное — что в Россию живыми воротимся. А уж дома-то не пропадем. Хочешь верь, хочешь — нет, а я за тебя нисколечко не тревожусь. Кто-кто…

— Кончай разговоры, гость! — К нам подошла вагонная сестра. — Всего хорошего. Отправляемся.

Только Митька вышел из вагона — свистнул паровоз, и заскользила в обратную сторону улица с темным зданием собора вдали. Выплыл и пропал не задетый войной аккуратный вокзальчик с немецкими буквами на фронтоне, потекли одноэтажные кирпичные домики, утопающие в густых зарослях садов, показались вдалеке нагромождения Альп…

Неподвижность закончилась. Хотя ступать по земле ногами или передвигаться другим способом я пока не умел, а вот все-таки устремился к родине. О смерти мыслей больше не было: я выжил. Но это особенной радости мне не приносило.

Будущее рисовалось мне скалистым берегом, о который разбиваются морские волны и на который неудержимо несется утлое суденышко моей нескладной судьбы. С той самой минуты, как санпоезд отошел от перрона маленькой австрийской станции, скалистый берег будущего начал двигаться мне навстречу все быстрее и быстрее.

Стало темнеть. Силуэты Альп со снежными вершинами растворились в сиреневом сумраке. Где-то у их подножий загорелись непривычные глазу огни. Они дрожали, сливались, рассыпались, вызывая в памяти забытые картины довоенной жизни. Странно было видеть эти огни. Огней на улицах, а тем более — светящихся окон мне давно не приходилось видеть. И сейчас трудно было поверить в их реальность.

Вспомнилось лето сорок первого года. Тогда война вломилась в нашу жизнь внезапно, а мы привыкли к ней за короткие недели (может быть, и дни?). Теперь же, хотя победа маячила впереди с самого Сталинграда, свыкнуться с тем, что войны больше нет, оказалось гораздо труднее.

Белый изнутри вагон освещался несколькими электрическими лампочками. На верхних и нижних койках лежали раненые с перебинтованными головами — черепники. В тускловатом, подрагивающем свете их лица выглядели малоподвижными, обреченными, равнодушными к печалям и радостям…

— Небось Австрия-то скоро кончится, — заговорил кто-то внизу. — Венгрия пойдет. Государства! У нас в Сибири иной район поболе будет. Жалею, однако, братцы, что не повезло на ихнюю жизнь поглядеть. Не ко времени ранило.

— Це вирно, — согласился другой. — Везуть нас до дому каликамы. Тепер хоча б до села свого доихаты та маты й батька побачиты — и то слава тоби господи.

— Вот это точно, братва, — вступил в разговор третий. — Почитай, и трех месяцев нет, как мы пехом топали по местам этим самым и думать не думали, что обратно повезут нас искалеченными. Хотя, — понизил он голос, — нам-то, может, грех скулить? Руки-ноги целы, башка только сверху задетая, мозги шурупят… А вот как поглядишь на тех троих наверху — лучше б им вовсе не жить…

— Це вирно…

Они, само собой разумеется, жалели нас. Но что нам была их жалость? Пользы от нее никакой, а мысли, от которых иногда избавлялся, опять возвращались и отравляли существование. Хотя на ребят обижаться было не за что. Окажись я на их месте, рассуждал бы, наверное, точно так же.