Владимир Даненбург - Голос солдата

— Ага, Митенька, ага. — Насте, во всяком случае, его внимание сейчас было как мед. Ничуть не стесняясь меня, она прижалась к нему: — Ах, Митенька, коль ты подле да ласковые слова говоришь, непременно все в порядке.

Они совершенно забыли обо мне. О чем-то шептались, обнимались. А я проклинал все на свете: и себя за то, что навязался к ним в свидетели, и их за то, что не стеснялись меня, будто я не человек. Я страдал и ненавидел себя. Черт знает что такое! Какое мне, собственно, дело до того, что они обнимаются и шепчутся, не стесняясь людей? Плевать я на это хотел! Но все-таки не сдержался:

— Отведите меня в палату! Слышите?!

Когда шли обратно, Митька и Настя неприязненно отмалчивались. Может быть, они испытывали угрызения совести? Или, может быть, злились на меня за то, что мешал им?..

И в палате не было сказано ни слова. А утром, когда Настя собралась кормить меня завтраком, она заулыбалась так, будто была королевой, а я — фаворитом, посвященным в ее сердечные тайны. Я сделал вид, будто не вижу этой царственной улыбки…

После обхода, как всегда, явился Митька. Я притворился спящим. Какого черта приперся? Пусть катится к своей Насте! А Митька как ни в чем не бывало уселся рядом и начал толкать меня в плечо:

— Славк, а Славк! Проснись, чего скажу.

Я упрямо не открывал глаз. Очень он мне нужен со своими разговорами. Пусть катится!..

— Серчаешь? За дело серчаешь. Понятно, кобелина я. Ты уж прости дурака. Мозгов не хватило понять. Не серчай.

— Чего приперся?

— Да повиниться вот пришел. Места себе не найду.

— Ночью место, наверное, нашел? У нее был?

— Чего делать? Уезжает вот. Понятно, проститься…

— Плакала, наверное? — злорадствуя, спросил я.

— А то как же? У них это первым делом — слезы.

— Ты, само собой разумеется, обещал златые горы?

— Чего же теперь-то обещать? Не этого ей от меня надо. Вот переночевал — она и ублажена.

Как все просто!

К ужину Насти в госпитале уже не было. Тетя Груня — она опять кормила меня — рассуждала:

— Видать, и твой черед не нынче-завтра придет. Следом за энтими домой тронешься. А там, видать, и нас, грешных, дорога покличет. К себе в станицу тронусь, — мечтала она вслух. — Найду ли кого? Мужик-то мой в мирное время еще помёр. На двух сынов похоронки получила. Иде-то есть ишо третий, младшенький. Энтого война миловала. Письмо от его получила. Моряком стал. Иде-то на Севере воевал. Там, в Мурманске, и осел. Женился. К себе насовсем кличет. Охота к ему поехать, а не могу — в станицу тянет…

Среди ночи меня разбудили голоса, стук. Увидел, в палату вносят новеньких, укладывают на свободные кровати. Врачей, сестер набилось черт знает сколько. Показалось, это мне снится, и я закрыл глаза. Но услышал знакомый сумасшедший крик из какой-то палаты по другую сторону коридора. Благим матом орал морфинист Сахновский.

Послышался голос успокаивающей его сестры. Голос был очень знакомый. Я успел подумать: «Неужели здесь Томочка?» — и уснул. А госпиталь был в эту ночь необыкновенно шумен, многолюден, беспокоен. В коридоре топали сапогами, разговаривали. Кто-то из новеньких свирепо храпел. А я не мог определить, во сне это происходит или наяву. Из ушей не улетучивался голос Томочки, и я ломал голову, приснился мне этот голос или я действительно его слышал.

Ближе к утру опять послышался рев Сахновского из коридора, и опять зазвучал голос, поразительно напоминающий голос Томочки. Она здесь или не она? Я подумал, что надо крикнуть: «Сестра!» — и ее приход разрешит все сомнения. Но мне помешал Илюша Тучков:

— Ты чего не спишь, Славка?

— А ты почему?

— Да вот придурок этот… Чуть ли не полгода возле него маюсь. Нет покоя ни днем, ни ночью…

Сахновский ревел на весь корпус. Рев его вдруг начал приближаться, и вот уже морфинист неизвестно зачем ворвался в нашу палату. Его нельзя было узнать. В проходе между кроватями стоял человек в одних кальсонах. У него отросла рыжеватая бородка, как у дореволюционного дьячка, и все лицо обросло такой же рыжеватой щетиной. Шершавая кожа в трещинах и язвочках натянулась на по-лошадиному выпирающих ребрах. Из-под кальсон выглядывал бинт, обтягивающий впалый живот. Изо рта у Сахновского торчала изжеванная размокшая папироса. Он обводил нашу палату, в которой теперь не было свободных кроватей, мутными, ничего не видящими глазами. Какое-то время смотрел на меня. Кажется, не узнал.

Я вдруг увидел у него в руке большую бутылку, наполненную до половины румынской виноградной водкой — «цуйкой». Сахновский швырнул на пол размокшую папиросу и присосался губами к бутылочному горлышку. Пил он долго, и туда-сюда ходил острый кадык на жилистой шее. Опорожнив бутылку, он заорал:

Появилась маленькая сестричка в белой косынке, взяла Сахновского за руку и стала тащить к двери. Тот упирался и злобно матерился. Она выговорила:

— Господи, какой ты страшной! А ну-ко иди на место!

Что это? Сон, галлюцинация? Да нет, все явь. Спиной ко мне в нашей палате стоит Галя Мурашова. Моя Галя!

— Товарищ Мурашова! — окликаю я ее.

Она оборачивается. Какое-то время смотрит на меня будто бы даже с испугом. Но вот ее смугловатое чуть-чуть скуластое лицо растягивается в улыбке. Какая знакомая, какая родная улыбка! Галя бросается ко мне:

— Славик? Ты? Как ты? Порядок? О господи, славно-то как! Гляди какой стал! Вроде и не собирался помирать.

— Ты здесь одна из наших?

— «Из наших»! «Из наших»! — смеется она оживленно. — Даже чудно… Не одна, не одна я тут. И Томка, подружка моя, — ее-то ты, верно, помнишь — тут со мной, и капитан Тульчина.

— Любовь Михайловна?

— Отныне она тут начальник отделения. Вот уж кто порадуется тебе! Любовь Михайловна часто тебя вспоминала. А то как же? Многих ли от смерти спасет за жизнь свою врач?..

— А ты меня вспоминала?

— Я? — Галя отвечает не сразу. Смотрит на меня, думает. Потом улыбается напряженно: — Я, Славик, понятно, вспоминала. Кого мне еще вспоминать, как не тебя?

— И мы с Митькой часто всех вас вспоминали: и врачей, и сестер, и соседей моих. А тебя — особенно.

— С Митей? — удивляется Галя. — Неужто и он тут?

— Здесь. Не знаю, правда, в какой палате.

Из коридора доносился злобный рев Сахновского. Он то орал что-то бессвязное, то матерился бессмысленно. Галя наклонилась ко мне и сказала доверительно, как говорят человеку близкому и все понимающему!

— Пойду, попробую утихомирить.

Галя переходила из палаты в палату — их в этом госпитале было у нее три, — знакомилась с ранеными, присматривалась. На душе у нее было просветленно-радостно. Отступили прочь все печали, от которых после встречи с Алексеем в Будапеште никак не могла отрешиться. Это же надо — Славик тут! Господи, как она ему нужна. И отныне это будет всегда-всегда. Верно, сама судьба их вновь свела…