Владимир Даненбург - Голос солдата

— Слушай, Митька. Есть предложение. — Мы идем к толпе на трамвайной остановке. На нас обоих мышиного цвета госпитальные халаты до колен, из-под которых сверкают не слишком стерильной белизной «исподники», как Митька называет кальсоны. Между нормальными людьми в военной, полувоенной и штатской одежде мы выглядим в своих нарядах белыми воронами. — Как думаешь, не пойти ли нам сегодня вечером в театр? В русской драме идут «Кремлевские куранты».

— Чего? — Митька иронически усмехается.

— Не хочешь в русскую драму?

— «Не хочешь»! Тоже скажет… В театр-то в чем идти? В этом, что ль? — Он приподнимает полу халата, еще выше открывая исподники. — Нас там такими только не видали. В театр-то народ знаешь как выряжается. Все в костюмах, при галстуках. Нас в исподниках только там недоставало…

— Мы же не на сцену выйдем.

Узнав цены на билеты, Митька посмотрел на меня ошарашенно и пошел к выходу. На улице он сказал, что за такие деньги лучше купит матери платок на Кубинке.

— Темная ты личность, товарищ Федосов! Никаких духовных запросов у тебя нет. Ничего, кроме Кубинки, знать не желаешь. А еще в Одессе жить собираешься!

— Что из того? Значит, в Одессе мне деньги на ветер выбрасывать надо? Так, что ль?

— Подожди меня здесь минутку.

Театральный администратор, немолодой седовласый человек с артистическим лицом («бывший актер», — подумал я), выслушал мою просьбу внимательно. Благо, у меня в этом деле был опыт с детства. Мама моего друга Леньки Хаита работала администратором в Одесском оперном театре, и я уже тогда узнал, что такое контрамарки. И «бывший артист» признал во мне родственную душу. Он сказал:

— Минуточку. Сейчас все сделаем.

Он провел нас мимо билетерш в ярко освещенное фойе с буфетом, портретами актеров на стенах и макетами декораций за стеклом. Толпа нарядных женщин и мужчин расступалась перед нами, и мы с Митькой, светя исподниками, двинулись за администратором по подковообразному помещению с тяжелыми бордовыми портьерами на дверях и табличками: «Гардероб», «Запасный выход», «Партер», «Бельэтаж», «Амфитеатр». Нарядные женщины в фойе обмахивались веерами, публика осаждала буфетную стойку, мужчины брали в гардеробе бинокли. Повсюду шла почти забытая за пять лет театральная жизнь.

Администратор устроил нас в директорской ложе около самой сцены. Места нам достались неудобные, у дальнего бортика. Я, бывалый театрал, уступил Митьке кресло впереди, у обитого плюшем барьера. Митькиной соседкой оказалась молодая женщина в ярко-оранжевом платье с короткими рукавами. Ее холеная рука с поблескивающими матово перстнями на пальцах лежала на бордовом плюше возле сохнущей длиннопалой Митькиной руки. Женщина опасливо и неприязненно поглядывала на соседа, и ей — это было видно — сидеть рядом с инвалидом в сером халате и кальсонах было не слишком уютно. А меня это веселило.

Митька же ничего вокруг себя не замечал. В самых волнующих местах спектакля он оглядывался, и на лице у него я видел восторг и изумление. А когда на сцене впервые появился актер, загримированный под Ленина, Митька оглянулся на меня вопросительно: как, мол, так? Можно ли это?..

Из театра возвращались поздно. От трамвайной остановки до госпиталя вообще-то не очень далеко. Но одно дело — когда идешь вниз, а совсем другое — когда топаешь в гору по круто поднимающейся улице. Митька то и дело останавливался. И мне подъем давался с трудом. Но настроение у нас обоих было превосходное. Из души не уходило ощущение праздника.

— Как это у них выходит! — восхищенно рассуждал Митька. — Все понимают — артисты и артисты. Никакая тут не Москва и вовсе не то время нынче. А вот вроде как там ты побывал, в Москве, вроде как живого Ленина повидал. А инженер-то, инженер этот! Спичками торговать не погнушался…

— Значит, не жалеешь, что вместо Кубинки в театр пошел?

— Тоже сказал — жалеешь! Я и в театре-то впервой.

— В таком случае — походим, — уверенно пообещал я.

Мы — нас было десятка полтора инвалидов из разных госпиталей, все как один в халатах и кальсонах, — столпились на тротуаре напротив парадного входа в оперу. Мимо проходили оживленные нарядные люди с билетами. Не замечая или стараясь не замечать нас, публика эта исчезала за распахнутыми дверями, в которых стояли строгие билетерши, облаченные в униформу. Билетерши встревоженно поглядывали на нас. Им казалось, что мы замышляем что-то небывало опасное. С чего бы это, в самом деле, полтора десятка инвалидов на костылях, с палками, закованными в гипс руками, перевязанными головами, столпились у театрального подъезда и, ничего не предпринимая, не расходятся? С чего бы это им толпиться здесь и смущать своим видом публику с билетами? Чего им в своих палатах не сидится? Билетерши волновались…

Одна из них скрылась внутри помещения и возвратилась оттуда в сопровождении смуглого человека с черными усиками. Галстук-бабочка, строгий костюм и очки в золотой оправе делали его похожим на профессора-медика или, может быть, на знаменитого режиссера. Он какое-то время наблюдал за нами издали. Потом решительно подошел, спросил:

— В чем дело, товарищи?

Инвалиды загалдели бестолково перебивая друг друга и не осмеливаясь начать разговор о главном, ради чего мы сюда пришли. Человек с черными усиками потребовал:

— В чем все-таки дело? Пусть говорит кто-нибудь один!

И тогда вышел я:

— Вы администратор? Мы хотели бы попасть сегодня в театр. Устройте нас как-нибудь. Некоторые из ребят никогда не бывали в опере. А у вас сегодня «Евгений Онегин»…

Мы с Митькой рассказали соседям по палате о вчерашнем походе в русскую драму. Это каким-то образом стало известно всему госпиталю и даже в других госпиталях. Перед вечером у нас на крыльце собрались мои теперешние спутники и потребовали, чтобы я повел их в театр, в какой угодно. Я предложил пойти на («Евгения Онегина» в оперу. Никто не возражал. Я был как бы предводителем всей группы и вел переговоры с администратором, сознавая свое право быть представителем стоящих за спиной у меня ребят.

— Как же?.. — Администратор обвел нас взглядом, наверное подсчитывая в уме, сколько потребуется для этой публики мест, и соображая, как с нами быть. — Где я вас рассажу?

Инвалиды угрожающе зашумели.

— А ну-ка тихо! — прикрикнул я на них начальственным тоном и повернулся к администратору: — Значит, нам уходить ни с чем? По-вашему, это будет правильно?

Мои слова на него подействовали. Он рассовал нас — кого куда: на откидные сиденья в партере, в директорскую ложу, к осветителям, на стулья в проходе. Нам с Митькой повезло. Мы опять попали в директорскую ложу. Прямо перед нами была оркестровая яма, а до тяжелого глухого занавеса, казалось, можно достать рукой. Из-за занавеса доходили голоса и стук.