Владимир Даненбург - Голос солдата

— Поел? — зачем-то спрашивает она.

— Поел, как видишь.

— Как же это у нас с тобой так вышло-то, Славик?

— Прости меня, Галя. Я очень виноват перед тобой.

— Господи! Да не виноватый ты нисколечко. Я виноватая. — Она присаживается на кровать, берет меня за руку. — Томка лучше меня, сердечнее… Ты держись ее, оттого что…

Галя умолкает на середине фразы. В палату влетает Митька Федосов и радостно объявляет:

— Все! Завтра двигаем на хауз!

Землю слегка припорошил первый снежок. Санпоезд ночью оставил позади границу и теперь несся по гладкой, как училищный плац, украинской степи. Слева и справа до горизонта лежала мертвая земля, невспаханная, без стерни прошлогодних колосьев. Редкими рощицами стояли голые черные деревья. Не попалось нам в пути ни одно живое село, ни одна уцелевшая станционная постройка. На откосах насыпей вдоль железнодорожного полотна мелькали выложенные из осколков кирпича надписи: «Слава победителям!», «С победой вас, дорогие!» — и старые, полурассыпавшиеся: «Смерть немецким оккупантам!»

Нас привезли на родину. Может, потому, что она была так же искалечена войной, как и мы, земля эта стала нам особенно родной. Даже плакать хотелось, читая в общем-то привычные слова, выложенные по откосам насыпей. Только здесь, только на этой земле люди могли понять, что́ мы совершили и чего нам это стоило.

Мы с Митькой стояли на площадке вагона у двери. Санпоезд вкатывался в какой-то большой город. Десятки порыжелых от ржавчины и живых путей пролегло по земле. Перед глазами неподвижно вытянулся состав сплошь из сгоревших вагонов и платформ. Только металлические скелеты остались от бывших «телячьих» и пассажирских вагонов и горизонтальные решетки на колесах — от платформ. А в голове этого мертвого состава черной горой застыл бездыханный паровоз «ФД»…

— Кому картопли варэнои? Купляйте картоплю! Дешево!

Из-под колес нашего вагона выбралось чудно́е крикливое существо с непосильным для него ведром, увязанным сверху мешковиной. Существо это в непомерно большом немецком солдатском мундире в заплатках и громаднейших кирзовых сапогах, повязанное темным старушечьим платком, оказалось большеглазой бледнолицей девчушкой. Она выбралась на невысокий перрон и закричала высоким визгливым голосом:

— Варэна картопля! Купляйте! Дешева картопля!

— Слышь-ка! — окликнул ее Митька и, когда она поспешно подтащила к нашему тамбуру тяжелое ведро, поинтересовался: — Почем торгуешь? Сколько стоит «картопля»?

— Три карбованца, и берить яку завгодно.

— Зря ты, глупая, сюда ведро свое перла. Не станут «картоплю» твою здесь покупать. К пассажирскому поезду выходи.

Она уставилась на нас изумленными, полными отчаяния глазами и застыла с открытым ртом. И тогда Митька — он вообще догадливее меня — спросил у нее:

— Слышь-ка, есть хочешь?

— Про що вы пытаете?

— Исты будешь? — пришел я им на помощь.

Девчушка потупилась.

— Погоди, — сказал Митька, — я мигом.

Он действительно обернулся «мигом». В руках у него была белая наволочка, доверху наполненная едой.

— Подойди-ка! Слышь, чего говорю! — И когда она осторожно приблизилась, распорядился: — Подол, подол, говорю, подставляй! Не могу я тебе наволочку отдать — казенная…

Митька высыпал девчушке в подол комки каши, черствые ломти хлеба, куски сахара. Кое-что из «добра», упало на перрон. Продавщица «варэнои картопли», не отрывая преданного взгляда от лица своего благодетеля, ощупью собирала куски хлеба, запылившиеся комочки сахара, рассовывала по карманам. Сказала: «Дякую, дядечка» — и, прихватив непосильно тяжелое ведро, моментально исчезла под вагоном…

Эта голодная девчушка из разоренного украинского города была для нас с Митькой как бы олицетворением той жизни, в которую мы въезжали в вагоне санпоезда. Для чего нас привезли на родину? Здесь и без такой ни на что не годной публики людям жить негде, кормиться нечем. А нас, искалеченных, требующих забот, внимания, пищи, везут, чтобы посадить им на шею. И ведь этот наш санпоезд не единственный. Таких эшелонов, переполненных беспомощными инвалидами, сейчас движется на родину черт знает сколько. Кому мы нужны?

Я задавал себе эти вопросы, понимая, что так рассуждать непозволительно и, само собой разумеется, так никто о нас не думает. Вспоминал себя здоровым, когда сам смотрел на инвалидов, потерявших руки, ноги, зрение, с мистическим ужасом. Но ведь никогда не приходила мне в голову мысль, что им не надо жить. Кажется, лишь раз я так подумал, когда генерал подорвался на мине. Единственный раз, и до сих пор не могу себе этого простить. И, наверное, никогда не прощу…

Значит, мы для всех, в общем, такие же люди, как и они сами? Значит, мы не только имеем право — мы обязаны жить? Обязаны? Как? Что, например, делать мне? Превратить кого-то навсегда в няньку при себе? Кого? Митьку? Надо ведь еще, чтобы он захотел быть нянькой…

Раньше обо всем этом так не думалось. Наверное, сознание того, что я на родине, русская речь, надписи на родном языке напомнили слишком красноречиво, что это дом и что я здесь не гость, за которым должны ухаживать, а полноправный хозяин. И я понял, что не смирюсь, что буду драться с судьбой за то, чтобы в действительности стать человеком.

Еще не закончился февраль, а по утрам в окна палаты ослепительно светит солнце. Над крышей серого двухэтажного дома напротив по-летнему голубое небо, без единого пятнышка. Окна первого этажа в том доме украшены узорными металлическими решетками. По вечерам перед ними на тротуаре собирается народ: мужчины в кепках с огромными козырьками, подростки в черных спецовках ремесленников, инвалид на костылях в мокрой от пота гимнастерке. Там, на тротуаре, устанавливают низенький столик и два стула с укороченными ножками. К столику садятся играть в нарды два медлительных седоусых старика в таких же, как и у обступивших столик болельщиков, кепках с огромными козырьками. Играющие курят, болельщики услужливо подносят им огонек. Из открытых окон дома время от времени вырывается сварливый женский крик, на который ни сидящие за нардами старики, ни стоящие вокруг болельщики никак не откликаются…

В большом дворе — он хорошо виден из окна нашей палаты на третьем этаже — по красноватой и твердой глинистой земле черноголовые пацаны в одних рубашках носятся за футбольным мячом, сталкиваются, падают. На веревке, протянутой от дерева к дереву, женщина в сарафане развешивает белье. Тепло…