Владимир Даненбург - Голос солдата

Капитан Тульчина вышла на площадь и сразу увидела селезневский «виллис». А сам Селезнев с трубкой в зубах, заметив Любовь Михайловну, двинулся ей навстречу. Она сорвалась с места, как девочка, и спустя мгновенье оказалась в объятиях Селезнева. Она знала, на нее смотрят врачи, сестры, ходячие раненые. Ей было все равно.

— Ты где пропадал? — спросила она смеясь. Невозможно было скрыть радость. — Пока ходил в ухажерах, находил время для визитов. А в мужья попал…

— Я бы на твоем месте начал с поздравлений. — Селезнев повернулся таким образом, чтобы она могла увидеть на его погоне третью звезду. — Видишь?

— Вижу, товарищ полковник. Поздравляю!

Это было счастье! Ей казалось, что Селезнев излучает счастье. Не только на нее — на всех. И в полку его боготворили, и в госпитале, она помнила, соседи по палате горевали, когда он выписался, и женщины на него засматриваются, и мужчинам нравится его общество. И это ее муж!..

— Между прочим, я приехал прощаться, — объявил он.

— Как?..

— Не с тобой, Любушка. С госпиталем твоим. И тебе тоже надо будет попрощаться. Переводят меня в округ, в Одессу. Рядом это, рукой подать. Ничего не поделаешь — приказ.

— Когда выезжаешь?

— Не выезжаю — выезжаем. Собирайся. Сперва отправимся в полк. Надо проститься с личным составом, а к вечеру самолетом — в Одессу. Я насчет тебя с командованием договорился. Тебе подберут место в каком-нибудь одесском госпитале.

— Как это — «в одесском госпитале»? А мои раненые?

— Сколько времени тебе на все это потребуется?

Селезнев принадлежал к той разновидности сильных людей, которые не слишком решительны в словах, но, как только намерение созревает, идут к цели напористо и без колебаний. Для него сейчас не было никаких препятствий, никаких сложностей на пути к тому, чего он желал всеми силами души.

— Во всяком случае, не меньше чем дня три.

— Это что же за срок?

— Сегодня начинаем готовить раненых к эвакуации на родину. Только что было совещание у начальника.

— Вот и отлично. И без тебя их прекрасно эвакуируют.

— Без меня нельзя, товарищ полковник. — Несколько минут поговорила она с Селезневым, и растаяло ощущение внезапности праздника. Это был ее муж, принадлежащий ей навсегда. Теперь она могла и думать и говорить спокойно и рассудительно. — Неужели ты не понимаешь, что это будет дезертирство? — Она заметила, как он огорчился, и улыбнулась: — Ничего, ничего. Я дольше тебя ждала. С тобой ничего не случится. Да, знаешь, кто здесь у меня лежит? Славу Горелова, черепника, помнишь? В Австрии в санпоезде прощались, неужели забыл?

— Безрукий, что ли? Жив?

— Жив, жив. И умирать не собирается.

— Ты, припоминаю, ему трепанацию делала?

— Ваши акции, товарищ полковник, поднимаются.

— Ты все шутишь, Любушка, — с легкой досадой произнес Селезнев и улыбнулся: — А я командованию о тебе уши прожужжал. Как я теперь буду выглядеть?

— Надеюсь, командование поймет, что у жены полковника Селезнева есть обязанности перед ранеными.

— Ну что же, Любушка, опять твоя взяла.

По тому, как Галя смотрела на меня и как она со мной разговаривала, я понял, что ей все известно. Не скажу, что это сделало меня несчастным. Но на душе было скверно. Пока Гали не было в госпитале, я и вообразить не мог, насколько тяжело будет выдерживать ее взгляд и каким гаденьким я буду выглядеть в собственных глазах. Зачем я все это сделал? Как легко было раньше, как свободно держался я с Галей! Не было тогда ничего, что могло бы омрачить наши отношения.

Я дал себе слово не замечать больше Томочку. Пусть она поймет, что с меня довольно. Непорядочно это, если о н и о н а — чужие люди. Но мы с Томочкой разве чужие?

Галя даже не зашла попрощаться со мной, как было всегда еще со времен «вокзала». Зато Томочка, придя на ночное дежурство, моментально появилась в нашей палате. Ей было совершенно все равно, что о нас говорят. А Витек постарался, чтобы разговоры не иссякали. Даже Любовь Михайловна на обходе посмотрела на меня так, будто никогда до этого меня не видела. Я сделался заметной фигурой. Когда гулял по дорожкам монастырского двора, сестры из других отделений поглядывали на меня и прыскали за моей спиной.

— Как себя чувствуем? — спросила Томочка.

— Не мешай, пожалуйста, — не отрываясь от книги, попросил я. — Дай домучить наконец эту «Американскую трагедию».

Хотелось произнести эти слова равнодушно-отчужденным тоном. Но прозвучали они виновато, даже искательно. Я был сам себе неприятен. И Томочка, конечно, угадала, что я насилую себя, стараясь выглядеть равнодушным. Она пренебрежительно усмехнулась и, ни слова не говоря, вышла из палаты. А я так и остался у стола со своей «Американской трагедией». Сидел, даже не заставляя себя читать. Просто сидел, и все…

Какой же я все-таки идиот! Мне ли так вести себя с Томочкой? Надо ей руки целовать, а я еще корчу из себя черт знает кого. Пойду, решил я, попрошу у нее прощения.

В коридоре — ни души. Двери всех палат распахнуты настежь. Отовсюду несется храпение спящих. Оно напоминает работу какого-то напряженно действующего двигателя. На сводчатом невысоком потолке длинной цепочкой развешаны лампочки. Горит, правда, всего несколько штук, и в бывшем монастырском коридоре сумрачно, как на улице после захода солнца.

Из соседней палаты выходит Томочка, чуть ли не бегом спешит в противоположную от меня сторону, туда, где кабинеты ЛФК и физиотерапии, рентгеновский кабинет, ординаторская и сестринская. Внезапно она оборачивается, замечает меня, нелепо стоящего посреди коридора, быстро подходит.

— Чего тебе, Славик? — спрашивает шепотом. — Чего ждешь?

— Тебя искал. Извиниться хочу.

— Извиниться? — Она смеется и прижимается ко мне. — Ах ты лопушок мой, лопушок! Чем же ты провинился?

— Понимаешь, я… Да вот как-то…

— Спасибо, все понятно. — Она, еще теснее прижимаясь ко мне, не перестает смеяться. — Хотел, чтоб я пришла? Зачем же вокруг да около? Сказал бы — и все.

— А как же?..

— Плевать! Витька к Таньке на всю ночь ушел. Хотя… Ты, может, не хочешь этого? Не нужно тебе?

— Почему — не нужно? Нужно…

— Вот спасибо. Полегчало на душе. — Она обнимает меня за шею, целует в губы и шепчет: — Иди в палату. Я скоро. Успокою Сахновского и забегу. Жди, я скоро.

Ну и человек я! Нет больше Гали, нет никакого душевного смятения. Ничтожество! Раб своего тела! Ни о чем не могу думать, ничего не помню, кроме одного: скорее, скорее заставила бы замолчать Сахновского, скорее бы пришла…

За завтраком около меня с моими тарелками опять сидела Томочка. Странно это было. Галя уже приняла дежурство, а кормить меня осталась Томочка. Покончив с этим, она проводит бархатной ладошкой по моей щеке, предупреждает: «В обед прибегу, жди» — и выходит из палаты. Галя — она только что появилась около меня — брезгливо смотрит вслед подруге.