Владимир Даненбург - Голос солдата

Шагов ее я не услышал. Увлекся все-таки «Американской трагедией». Внезапно почувствовал чье-то присутствие за спиной. Мягкая ладошка ласково прошлась по моей щеке.

— Ну как ты, Славик? — спросила Томочка.

— Сижу, тебя жду.

— Ах ты, лопушок мой! Зачем же ты меня ждешь?

— Откуда мне знать? Жду, и все.

— Соскучился?

— Разве ты не понимаешь? — отвечаю и вдруг вспоминаю поучения Митьки: нельзя быть чересчур откровенным с Томочкой. Может быть, Митька прав. Но я не умею скрывать своих чувств и никогда, наверное, этому не научусь. — Разве ты не понимаешь? — повторяю, и мне приятно видеть, как она улыбается.

Томочка достает из-под халата пачку «Беломора», воровато оглядывается, закуривает и начинает разгонять руками дым. Потом берет со стола книгу.

— «Американская трагедия»? Интересная вещь? О любви? Тогда, видно, интересная. Я ужасно люблю читать о любви. По-моему, ничего нет на свете сильнее любви. Правильно я говорю, а, Славик? — Она смеется кокетливо. — Не смотри ты на меня так. Влюбился, лопушок? Ты скажи, не стесняйся.

— Я не умею об этом говорить.

— Даешь! Как же можно не уметь? Надо уметь, Славик, обязательно надо уметь. Таких, как я, чтоб сами все поняли, на свете мало. Всем другим прямо говорить надо. Понял? Смотри на него — застеснялся! Ну ладно, пойду. Посмотрю, что где делается. Надо народ укладывать. По двору чуть ли не все ходят.

Она ушла и возвратилась, когда было уже, наверное, больше двенадцати. Мои соседи спали. Она молча перестелила мою постель, помогла мне улечься, быстро поцеловала, погасила свет, опять возвратилась ко мне, шепнула: «Жди» — и выпорхнула в коридор, будто растаяла в пространстве.

Я был возбужден, меня чуть ли не била лихорадка от нетерпения. И все-таки волноваться не стоило — Томочка, я не сомневался, чувствовала на расстоянии это мое нетерпение и стремилась ко мне. Это было счастье…

Но его полноте мешало все более осознаваемое чувство вины перед Томочкой. Никак не удавалось вообразить ее близким человеком. Не мог я думать о Томочке так, как привык за месяцы госпитальной жизни думать о Гале. В том, что Томочка не заняла в моей душе Галиного места, было что-то постыдное, унижающее и меня и Томочку.

Госпиталь спал. Дверь палаты была открыта, и из многих таких же открытых дверей выкатывался храп спящих. Слышен был скрип досок пола под ногами бродящих по коридору курцов. А вот шагов Томочки, как я ни вслушивался, не улавливал.

Было уже так поздно, что я перестал ожидать ее, когда до слуха моего дошли почти неслышные звуки, как будто бесплотный дух проник в палату. Скрипнула, закрываясь, дверь. И около меня появилась Томочка. Я услышал ее шепот:

— Думала, не вырвусь. Ожидал?

— Всю ночь. — Я не услышал собственных слов.

— Ах ты, мой лопушок!..

Меня поразила мысль, что нет все-таки у меня на свете никого ближе и нужнее Томочки. Внезапно кто-то сильно рванул дверь. Хорошо, монастырский засов был надежен. Рвали дверь ожесточенно — раз, другой, третий… Проснулись все соседи по палате. Томочка в одно мгновение облачилась в халат.

— Холера! — выругалась она и пошла к двери. — Кто это барабанит? — спросила она так, будто не было ничего странного в том, что она находилась во время дежурства в палате, запертой изнутри. — А, ты? Здрасьте, давно не встречались.

Вошел Витек, мой новый сосед, чуть ли не каждую ночь пропадавший у массажистки Татьяны. Витек щелкнул выключателем. Загорелась не слишком яркая лампочка. Но и при ее свете нетрудно, наверное, было заметить мое смущение. Витек понимающе усмехнулся и подмигнул мне. А когда Томочка ушла, учинил мне идиотский допрос:

— Помешал?

— О чем ты? — Лицо мое пылало.

— Гляди на него! А я, дурак дураком, к Таньке за семь верст киселя хлебать бегаю. Право слово, дурак дураком. Гляди, как тут можно пристроиться, не отходя от кассы…

— Не понимаю, о чем ты.

— Не тушуйся! — Витек, само собой разумеется, у Татьяны своей выпил цуйки и был весел и болтлив. — Не трусь — я ни гугу. Никто не узнает. Могила! Не понимаю, что ль?..

Если бы все могилы были похожи на эту, человечество стало бы бессмертным. На следующий день весь госпиталь говорил о том, что Витек застал среди ночи свою палату на запоре и что там «крутили любовь» Славка Горелов и Томочка.

Это только говорится — отдых дома! За весь вчерашний и половину нынешнего дня Галя так умаялась по дому, что никакая усталость на дежурстве в госпитале не может идти в сравнение. Да и вообще как ей без госпиталя прожить хоть день? Галя впервые со страхом подумала о неизбежной в скором времени демобилизации. Понятно, и дома, в небольшом уральском городке, для медицинской сестры с ее опытом в какой-нито больнице дело найдется. Однако не то это будет, не то…

Покончив с домашними делами, Галя собрала свои и Томкины леи (деньги у них были разбросаны по всему дому) и подалась на базар. Славный базар в этом румынском городке! Виноград, слива в больших ведрах, яблоки в ящиках, помидоры, кукуруза, желтые кругляки тыкв, бидоны молока, пшеничные булки… Румыны в бараньих шапках и румынки в пестрых цветастых платках многословны и смешливы. Хоть и цены они заламывают безбожные, сторговаться все же можно. Да и вроде как совестятся они при виде Галиной военной формы.

Чудно ей тут было все, чудно и интересно. Нравилось наблюдать, как румынские мужики в постолах и солдатских обмотках, построившись кружком и взявшись за руки, танцуют на базарной площади под губную гармошку. Забавно было слышать, как, рассерчав на кого-нито, быстро-быстро ругались румынские женщины и как они тотчас вновь делались многословными и смешливыми, вроде бы ничего не произошло.

Галя остановилась чуть поодаль от торговых деревянных рядов. Подле нее румын с перевязанным глазом, в бараньей папахе, постолах и истрепанной шинельке, неведомо у солдата какой армии раздобытой, торговал табаком. Чего-то не видать было у него покупателей. Однако продавец табака не унывал — высоким голосом не уставал расхваливать свой товар на всю базарную площадь. По соседству шла бойкая торговля барахлишком — женщины держали на вытянутых руках белье, платья, мужские вещи. Все это было не новое, ношеное, а то и с пятнами штопки. На вещи, однако, покупатели находились. Кричал на всю площадь хвалу своему табачку румын в серовато-зеленой шинели без погон, взвизгивала губная гармошка…

— Скупилась или только пришла? — Внезапно подле Гали появилась массажистка из их отделения Татьяна, светловолосая толстушка с ямочками на щеках. Она отчего-то все набивалась Гале в подруги, называла ее землячкой, хотя родом была вроде откуда-то из-под Воронежа. — Чего-то я тебя, землячка, в госпитале не вижу. Захворала, что ль?