Владимир Даненбург - Голос солдата

— Ну как, заправился? — подмигнула мне Томочка, когда я с ее помощью очистил тарелку. — Порядок?

— Спасибо.

— Не скучай тут без меня. — Томочка провела ладошкой по моей щеке. Рука ее больше не казалась мне жесткой. — В обед прибегу. Если что надо, ты меня не стесняйся. Проси.

— Чего мне тебя стесняться?

— Правильно! Чего нам друг друга стесняться? Мы же свои люди. Сколько уже знакомы? Больше полугода. Я первый раз тебя увидела знаешь каким! На моем дежурстве как раз это было. Привезли тебя, помню, посмотрела я, подумала: «Какой парнишка хорошенький! Погибнет — никому не достанется…» Так жалко тебя стало — даже заплакала, помню. Точно знала, умрешь ты. А вот уж полгода прошло, а ты и не собираешься умирать. Я как узнала, что ты в этом госпитале, сразу Австрию вспомнила… Ох, Славик, Славик! Если бы ты только знал, как мне хочется, чтобы у тебя в жизни было счастье.

Я сидел на кровати, а она стояла передо мной и смотрела на меня чуть-чуть прищуренными, растроганными глазами. Пол небрежно наброшенным на плечи белым халатом была военная форма: гимнастерка с золочеными и серебряными кружками медалей на подвесках и орденом Красной Звезды на груди, коротковатая, выше колен, синяя юбка и сшитые по ноге сапожки.

— Ладно, Славик, — Томочка беспечно улыбнулась. — Все в порядке. Зачем вспоминать о том, что было, да сплыло? Надо человеку жить, пока живется. Правильно я говорю, точно? Конечно, правильно. И ты так думаешь? Порядок!

Она приходила и в обед, и в ужин. Вечером принесла из коридора мои порции, уселась на стуле перед глазами. Теперь на ней был рабочий халат. В талии его туго стягивал поясок. Верхнюю пуговицу сзади Томочка не застегнула, и, когда она отворачивалась, я видел треугольник обнаженной спины. Раньше я бы на это не обратил внимания, а сейчас почему-то треугольник этот магнитом притягивал мой взгляд…

После ужина я привык выходить во двор. Пространство между монастырскими зданиями с аккуратными дорожками из каменных плиток между цветочными клумбами в этот час напоминало людную городскую площадь. Двор был наполнен разговорами, стуком костылей, вспышками спичек, огоньками папирос… Мы с Митькой забирались в заросли кустов у высокой монастырской стены, усаживались на скамейке и разговаривали чуть ли не до полуночи. Обсуждали главным образом планы на будущее. Вообще-то они у нас определились: после выписки едем вместе в Одессу.

Когда-то, до ранения, роль безудержного мечтателя отводилась мне. Митька больше слушал мои разглагольствования о том, как мы будем жить после войны, чем высказывался сам. Не помню случая, когда бы он возражал против моих планов. Сейчас же он стал первым из нас двоих мечтателем. Чуть ли не каждый день я слышал его рассуждения на тему, как славно бы «махнуть после госпиталя на пару» в Одессу…

Митька явился, когда уже совсем стемнело и Томочка зажгла в палате свет. Я только начал читать «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. Смотрел на толстый том и с легкой грустью думал, что это последняя принесенная мне Галей книга.

— Ты чего это пнем сидишь? — Митька устроился на стуле рядом со мной. — С самого ужина выглядываю его, выглядываю. Вечер какой теплый! Весь народ во двор высыпал. А он, гляди, пнем сидит. Рассказывай, — зашептал он с отвратительной усмешечкой, — чего У Галки-то было?

— Тебе какое дело? — Меня прямо-таки взорвало. Какого черта лезет? Не было никакого желания вспоминать о вчерашнем. — «Рассказывай», «рассказывай»! Отчитываться я перед ним должен! Зачем тебе это знать? Любопытен, как баба…

— Чего взъярился-то? Я без всякого этого. Нет охоты рассказывать — не надо. Я ж ничего…

— Был у нее, — сказал я, раскаиваясь. Ни с того ни с сего набросился на человека. Можно подумать, он заставил меня вести себя с Галей по-идиотски. — Был я у нее, Митька. В первый и последний раз. До сих пор проклинаю себя.

— А чего вышло-то?

Рассказал я Митьке все-все. Было мне ужасно стыдно, и я глаз на него не поднимал. Митька выслушал мою исповедь не перебивая. А потом выматерился негодующе.

— Вишь, какая она, Галка-то! — сказал он так, будто не мог поверить услышанному. — Не бывало покуда ни одной девки, чтоб я души ее не распознал. А эта вишь какова!..

За открытым настежь окном, в бывшем монастырском дворе, и за распахнутой дверью, в госпитальном коридоре, давно смолкли голоса. Время было позднее. А Митька все сидел и сидел у стола рядом со мной, будто боялся оставить меня одного. Мы оба молчали. Я видел, Митька страдает. Ему жалко меня. Человек не мог смириться с тем, что его фронтовой друг лишен тех доступных всем обыкновенным людям радостей, без которых — он всегда об этом твердил — нет счастья в жизни. Еще год тому назад я бы затеял спор, начал бы, наверное, воспитывать Митьку, доказывать, что не это главное для человека. Но я уже начал постепенно излечиваться от книжных представлений о жизни и понимал теперь, что меня есть из-за чего пожалеть…

Осень в Румынии теплая. Была уже вторая половина октября, а окна палат на ночь не закрывали. Я спал не укрываясь. Это здорово — октябрь, а тепло, как в июле. Даже завидно. Живут же люди! Вообще-то мне особенно нечего было им завидовать. В Одессе мы тоже не страдали от холодов. От румынского города, где помещался госпиталь, до Одессы не было и трехсот километров. До моей родной Одессы!.. Больше четырех лет прошло, как я уехал оттуда. Скоро ли увижу свой город?..

Пока осколки немецкого снаряда не вонзились в мое тело, я совершенно четко представлял наш с Митькой приезд в Одессу, Воображение рисовало мне, как мы вдвоем ходим по прямым, похожим на натянутые струны, улицам, обсаженным шеренгами каштанов, акаций, кленов, как по-одесски щедро я буду одарять друга нашими театрами: оперным, русским, украинским, опереттой. Он ведь в жизни не бывал в театре… Мы побывали бы на Приморском бульваре, полюбовались бы колоннадой здания обкома партии, памятником Пушкину «от благодарных жителей Одессы», трофейным орудием на низеньком постаменте, снятым с французского корабля во время Крымской войны, Потемкинской лестницей, памятником Дюку, проехались бы на фуникулере.

Теперь мечтать обо всем приходилось иначе. Хорошо еще, что я вообще мог мечтать. Мы с Митькой оба это понимали и поэтому, наверное, молчали, сидя у стола. Все ближе и ближе был день возвращения на родину, а мы пока совершенно не представляли себе, что нас там ожидает.

В палату несколько раз входила Томочка, изумленно смотрела на нас и опять исчезала за дверью. Как ей, здоровой и красивой, было понять, что за мысли не дают нам покоя?

— Слушай, Дмитрий! — не выдержала наконец Томочка. — Первый час ночи. Не пора ли тебе прощаться?

Митька ушел. Вместе с ним выскользнула из палаты и Томочка. Надо было запереть за поздним гостем дверь корпуса. Через минуту-другую она возвратилась. Я еще сидел у стола, пытался вчитаться в «Американскую трагедию». Томочка, ни слова не говоря, забрала книгу и негромко, чтобы не разбудить моих соседей, приказала: