Владимир Даненбург - Голос солдата

— А ну-ка марш спать! — взяла меня под руку, довела до кровати, помогла улечься и прошептала таинственно: — Обойду палаты, проверю, все ли угомонились, и приду. Жди, я скоро.

Я вслушивался в тишину, ожидая, когда возникнут легкие звуки Томочкиных шагов. Как-то странно она вела себя сегодня со мной. Зачем приказала ждать? Для чего ждать? И почему так таинственно шептала мне об этом? Я ничего не понимал, но был взволнован и изнемогал от нетерпения. А в госпитале было тихо-тихо. Только за открытым окном шелестела листва…

Дверь скрипнула дважды — открываясь и закрываясь. Как будто из ниоткуда возникла Томочка. Присела на кровать, наклонилась надо мной, и я внезапно ощутил губами ее губы. Это был очень долгий поцелуи. Я прямо-таки задохнулся.

— Подвинься, — шепнула Томочка.

…Когда она потом встала, надела халат и подпоясала его, я смотрел на нее, не понимая, вижу ли живого человека, или все это галлюцинация. Томочка для того, наверное, чтобы вернуть меня в действительность, провела бархатной ладошкой по моей щеке и шепнула:

— Спи.

— Неужели ты любишь меня? — спросил я шепотом.

— А то как же?..

— Значит, мы теперь — муж и жена?

— Это — нет. Какая я жена? Пойду я, Славик. На дежурстве все же. Мало ли что? Спи, милый, спи.

Помню Митьку прежнего, «легкого на ногу», исполнительного, услужливого, умелого в любом деле. У него и походка тогда была легкая, летящая. А после ранения он двигался осторожно, ходил бочком, боясь удариться правым плечом. Глядя на него сегодня, трудно поверить, что он совсем недавно был таким ловким, таким подвижным и работящим.

Когда Митька чуть ли не бегом влетел в нашу палату, я в первый момент не узнал его. Но он был чересчур возбужден, чтобы обратить внимание на то, как я на него смотрю. Он уселся на свободную кровать по соседству с моей и без предисловий заговорил о письме из дому. Андрюху, Митькиного брата-инвалида, писали из дому, женили на какой-то соседке, куме, овдовевшей в сорок третьем. Трое деток, правда, у нее.

— Вишь, как повернулось-то! — ликовал Митька. — Выходит, главное дело — живым остаться. Покуда живой человек, у него еще все может образоваться. Теперь бы мне тебя, Славка, женить на хорошей девке, и — порядок!

Вообще-то не любил я разговоров на эту тему. Но сегодня мне ничем нельзя было испортить настроения. Меня даже почему-то рассмешили Митькины слова. Он, само собой разумеется, моментально учуял во мне какую-то перемену и не отстал, пока я не открыл ему нашу с Томочкой тайну. После этого Митька учинил мне допрос. Выяснив интересующие его подробности, подмигнул удовлетворенно и толкнул меня плечом. — Вот и на твоей улице праздник! — сказал и добавил восхищенно: — Сильна девка! Вот бы кого тебе в жены.

— Не пойдет она.

— Это верно — она не пойдет. Хотя — жалко…

— Мало ли о чем нам приходится жалеть?

Митька весь день со мной не расставался. Наставлял, как надо вести себя с Томочкой. Нельзя, тоном бывалого человека поучал он, в таком деле выказывать нетерпение или, допустим, откровенность. Самое разумное — держаться так, вроде мне все равно, охота Томочке «пригреть» меня или нет охоты.

— Надо, чтоб она к тебе сердцем присохла. Я-то знаю, женщина, ежели полюбит, ни на что не поглядит. Получилось бы у тебя с Томкой — с моей души знаешь какой камень свалился бы. Поглядел бы я тогда на пигалицу Галку…

Он все-таки испортил мне настроение. Зачем о Гале вспомнил? Ни в чем я перед ней не провинился. А все-таки совесть была как будто нечиста. Как в глаза ей посмотрю, если Галя узнает о моем грехопадении? А она ведь обязательно узнает…

В Митьке чувство опасности развито необыкновенно. Он заранее предвидит приближение момента, когда разумнее всего поостеречься, переждать, уйти в кусты. Вот и сейчас Митька моментально уловил перемену в моем настроении, почувствовал, что допустил какой-то промах, из-за которого нарушилось безмятежно-плавное течение нашего разговора. Но на этот раз, отступив от своих правил, не ушел Митька в кусты — спросил:

— Ты, никак, рассерчал?

— А ты как думаешь! — резко ответил я. — Сколько раз просил — не трогай Галю?

— Что ты за человек, Славка! Она вишь как с тобой, а друг твой, выходит, не смей слова худого о ней сказать? Хоть серчай, хоть как, а я о Галке теперь не могу по-прежнему думать. Да и самому тебе след увидать, что она за человек…

Потолок в палате невысокий, сводчатый, стены — чуть ли не двухметровой толщины. Пять кроватей расставлены так тесно, что между ними еле-еле втиснуты тумбочки. До прихода советских войск здесь был женский монастырь. Сегодняшние палаты служили в те времена чем-то вроде квартир для монашек. И сейчас еще один флигель в госпитальном дворе занимают эти чудны́е безликие существа, торопливо пробегающие в своих черных допотопных одеяниях через госпитальный двор. Появление монашки встречается жеребячьим гоготом и не слишком пристойными выкриками гуляющих между клумбами раненых…

После ужина госпитальный двор особенно многолюден. Вечера стоят по-летнему теплые, и раненые, предвидя скорое свидание с дождями и холодами на родине, наслаждаются последним октябрьским теплом. Прогуливаются, опираясь на палочки или прыгая на костылях, по утоптанным дорожкам, скапливаются у крыльца. Слышатся выкрики, хохот, беззлобные ругательства.

По коридору мимо открытой двери палаты один за другим идут мои соседи по корпусу. А я сижу у стола, и передо мной лежит раскрытая на одной из первых страниц «Американская трагедия». Книгу пора уже сдавать в госпитальную библиотеку, а я все никак не могу вчитаться в нее.

Скоро придет Томочка. Она всегда раньше сделает все, что надо, в других палатах, а потом только появляется у меня. Я люблю эти минуты, мне нравится, как Томочка улыбается и подмигивает мне, приятно бывает, когда она, не обращая ни на кого внимания, проводит мягкой бархатной ладошкой по моей щеке. Я начинаю ожидать ее прихода с той минуты, когда она утром сдает дежурство и кричит нам в дверь:

— До свидания, ребятки! До вечера, Славик!

Не скажу, что весь день думал только о встрече с ней. Но чем бы ни был я занят, внутри у меня не переставая звучало, как задетая неосторожно струна, и неумолчное это звучание почему-то походило на сигнал тревоги. Временами становилось не по себе: что, если Томочке надоест приходить ко мне? Разве не может быть такого, что она посмотрит на меня снисходительно и усмехнется, как она умеет, равнодушно? А я распустил хвост, разболтал все Митьке. К вечеру я даже засомневался, не насочинял ли я самому себе всего того, что случилось, как мне казалось, между мною и Томочкой. Очень уж это не было похоже на правду: отчаянная красивая Томочка и я!..