Владимир Даненбург - Голос солдата

Ничего не понимаю. Если меня взяли сюда, чтобы сделать операцию «по Крукенбергу», то зачем тянуть резину? А если не думают оперировать, то какого черта держать в клинике?!

Я проснулся раньше всех в палате. В коридоре ссорились нянечки. С улицы долетали чьи-то голоса, звонки трамваев, просигналил под окнами автомобиль. Все было привычным и надоевшим. Духота стояла такая, что майка прилипла к телу, будто была пропитана разогретым столярным клеем.

По обыкновению начал рассматривать культю. Сколько времени ей оставаться такой, как сейчас? Как она будет выглядеть после операции? Я думал об этом, потому что днем ожидался очередной профессорский обход. Может быть, сегодня наконец старый Ислам-заде назначит срок операции?

«Если и сегодня ничего не скажет, — наливался я воинственностью, — такое им устрою, что не будут знать, куда деваться. Я им покажу, что тоже человек!..»

Профессорский обход состоялся. Ислам-заде в сопровождении Джемала и палатной сестры быстро обошел палату, спросив на ходу о том о сем. Около моей кровати даже не остановился. Казалось, он избегает меня сознательно. Как только обход закончился, я вызвал Митьку из его палаты, и мы вместе вышли под прожигающие лучи солнца во двор.

У меня внутри и без жары все кипело от негодования. Я был зол на профессора и ненавидел себя. Быть бесстрашным и решительным в собственном воображении — на это я большой специалист. А вот высказать вслух профессору все то, что столько раз произносил в мыслях, — на это смелости не хватило…

— Ничего, ничего! — заговорил я, все более распаляясь. — Устрою им сегодня такой бенефис, что они будут помнить меня всю жизнь! Я ему покажу… Кому, кому? Само собой разумеется — старому Исламу. Чего он мне голову морочил?..

— Ты погоди воевать-то. Этим делу не поможешь. Торопиться да брать за горло никогда не след. Сперва надо попробовать по-хорошему. Я вижу, ты из-за операции маешься. Хоть и не больно уверенный я, что толк из этого будет, но соображаю, что попытать счастья можно. Однако же с докторами, что лечат тебя, как можно воевать? Пойти надо к профессору и спросить по-людски, чего, дескать, операции не делаете?

— «Спросить»! А он сам не понимает?

— Да профессор ведь. Как же с ним так-то? Воевать с профессором начнешь, — верно говорю, дела не будет. С людьми надо вообще по-хорошему. А уж тут-то…

— Ты, может быть, прав. Попробую сначала по-хорошему.

— Когда пойдешь для разговору?

— Чего откладывать? Сейчас и пойду.

Окна профессорского кабинета смотрели в густую листву деревьев, и помещение после залитого солнечным светом коридора выглядело мрачноватым. Было часов двенадцать дня, а перед Ислам-заде на столе горела лампа под зеленым стеклянным абажуром. Свет ее падал на седую голову профессора, окрашивая не слишком густые волосы и пролысины в зеленоватый цвет. Профессор что-то писал. В углу стояло кресло, в котором удобно устроился Джемал. Это все я увидел сразу, как только без стука ворвался в кабинет. Заметил и то, что они растерянно оборвали разговор при моем появлении.

— В чем дело? — придя в себя, строго спросил Ислам-заде.

Я молчал. От моей отчаянной решимости не осталось и следа. Зачем я сюда ворвался? Что собирался сказать человеку, который, само собой разумеется, думал об операции «по Крукенбергу» не меньше, чем я, и который понимает во всем этом так много, что мне и соваться со своими претензиями глупо? Да и вообще можно подумать, что у профессора Ислам-заде, кроме Горелова, нет других больных. Чего же я приперся?..

— Зачем, слушай, молчишь?

— Товарищ профессор, мне надо узнать, когда?..

— Что хочешь знать — «когда»?

— Разве не ясно? Вы взяли меня к себе в клинику, чтобы сделать операцию «по Крукенбергу». Вы обещали, что после операции я смогу брать ложку, хлеб, книги… А теперь на обходах меня не замечаете. Я не понимаю… Товарищ профессор, я так надеялся, так мечтал…

— Джемал! — приказал профессор. — Давай принеси историю болезни Горелова. Быстро, можешь, да?

Джемал бесшумно вышел. Профессор встал, обогнул стол, остановился передо мной. Малорослый, седой, с жесткими взъерошенными усами, он смотрел на меня снизу вверх, беззвучно что-то шепча. Потом указал рукой на стул.

— Садись, Горелов, — сказал он. Когда я сел, спросил: — Мечтаешь, слушай, научиться писать? А так не думал: старый профессор сделает операцию, а ты ничего делать не научишься? Спросишь потом, слушай, старого Ислам-заде: «Зачем резал меня, мучил зачем, да?» Спросишь — я что скажу?

— Товарищ профессор, вы ничего такого никогда от меня не услышите. Я все хорошо понимаю. Что бы ни случилось… Товарищ профессор, я верю, будет порядок…

— «Будет порядок», «будет порядок»… — заворчал Ислам-заде. — «Будет порядок»… Как ты можешь знать, будет порядок, не будет порядок? Ты профессор, да?

Вошел Джемал, щелкнул выключателем, и профессорский кабинет моментально стал как будто просторнее, несмотря на уйму книжных и других шкафов, возникших из полумрака. Джемал положил перед профессором мою историю болезни и безмолвно сел в свое кресло. Ислам-заде некоторое время листал историю болезни, что-то искал.

— Смотри, Горелов! — Он принялся листать сначала. — Смотри: одна трепанация черепа, еще одна трепанация черепа, еще одна трепанация черепа, — считал он, поднимая голову и победно глядя мне в глаза. — Смотри дальше: осколок в мозговом веществе, абсцесс мозга. Хватит, как думаешь?

— Ну и что? — спросил я.

— Как — «ну и что»? Как — «ну и что»? Объяснял я тебе, Горелов, что операция «по Крукенбергу» только тогда может пользу дать, если сам больной имеет сильную волю, терпение, да, настойчивость. Разрабатывать надо руку, тренировать каждый день. Понимаешь, каждый день?

— Ну и что?

— Опять, слушай, «ну и что»! Почему не хочешь понимать? Проникающее ранение черепа, инородное тело в мозгу, абсцесс, три трепанации — не понимаешь? Как такой раненый, слушай, волю найдет, все делать будет?

— Товарищ профессор! — Мне теперь было все равно: что будет, то и будет. Пусть не делает операции, пусть вообще выписывает — какая разница. Я говорил, что он меня обнадежил и обманул, что в госпитале ему показывали мою историю болезни и Софья Марковна конечно же рассказала все о моем ранении. Зачем же он тогда обнадеживал, зачем брал к себе в клинику? Разве можно так со мной, разве я не живой человек, а лягушка для опытов?

— «Лягушка», «лягушка»!.. — опять забормотал он. — Видел я в госпитале историю болезни, говорила доктор Тартаковская о твоем ранении… Говорила… Тогда, слушай, думал, сделаю операцию — все хорошо будет. Теперь сомневаюсь…

— Значит, вы отказываетесь делать мне операцию?

— Почему отказываюсь? Не могу, Горелов, не имею права. Иди, слушай, в палату. Иди, не мешай. Думать еще буду.