Владимир Даненбург - Голос солдата

— Леночка! Разве так можно? Об искалеченных?..

— Нельзя, я понимаю. Я понимаю, Слава, все понимаю, а вот… Если бы вы слышали, что́ какие-то двое на костылях на днях здесь говорили… Этого нельзя, нельзя передать!.. Я даже Боре не смогла рассказать… Всю ночь проплакала… Вспомню и плачу… Взрослые, у самих такие дочери, наверно!

— Кто это? Фамилии их знаешь? — Я понимал, какие-то придурки здесь показали себя, и мне хотелось поговорить с ними. Так поговорить, чтобы всю жизнь помнили! Но я подумал, что с такими говорить — это метать бисер… И я знал, что не услышу от Леночки их имен. Она смотрела на меня встревоженно, опасалась, как бы я не наделал глупостей. — Черт с ними! — сказал я. — Ты только должна запомнить, Леночка, что таких, как твой Боря, немного. Он — человек очень сильный. А мы все — обыкновенные люди, но только подкошенные несчастьем, и нам надо прощать многое.

— Нет, Слава! — Она прямо-таки вскрикнула. — Не говорите: «Мы»! Вы совсем не такой.

— Я, Леночка, такой же, как и все. И даю тебе честное слово, не стесняюсь этого. Мы, инвалиды войны, — это нормальные фронтовики, выбывшие из строя, но не убитые.

— Я вас очень хорошо понимаю, Слава. — Она почему-то обиделась. — Очень хорошо понимаю. У меня брат — незрячий. Думаете, Люся ухаживает за ним большие меня? Думаете, если мне еще нет восемнадцати, то я ничего не понимаю, да?.. — Она чуть не плакала от непонятной мне обиды.

— Леночка, Леночка! Что ты, что ты? — Я бестолково и потерянно мямлил пустопорожние слова, стараясь понять, из-за чего она так расстроилась. — Успокойся, пожалуйста, Леночка, прошу тебя… Ты все, все понимаешь… Ты — умница…

— Ах, Слава, если бы я могла вам рассказать…

— Ага! Вот он где ты! — В библиотеку без стука вошел Митька. — Обыскался тебя. Все, палаты обошел, весь двор — тебя ровно ветром сдуло. А ты — вот он где!

— Зачем я тебе?

— Да низачем. Ежели я не ко времени, то… А то в палату твою заглянул — обед уж остыл. Грушецкий посмеивается, пропал, дескать, наш Слава. Без вести, говорит, пропал. А ты — вот он где. Обедать будешь?

Поднялись мы с ним на второй этаж. Митька накормил меня остывшим обедом. На соседней кровати Грушецкий лежа читал «Советский спорт». Он и здесь, в Арменикенде, умудрился найти подход к продавцу из киоска «Союзпечати». Тот за «умеренную плату» оставлял ему «Комсомольскую правду» и «Советский спорт». Митька унес из палаты грязную посуду и, возвратясь, ввязался в привычную перепалку с Васькой Хлоповым. Тот всегда был рад случаю отвести душу в разговоре.

— Ты, земляк, — убеждал он Митьку, хотя для того, чтобы им быть «земляками», надо было передвинуть Марьино чуть ли не на полтысячи километров, — главного в жизни не поймешь. Скажи вот, отчего нам домой не торопиться? Где человеку может быть лучше, нежели дома? Чего помалкиваешь?

— Я чего помалкиваю? — возражал Митька с усмешкой. — На разговор с тобой, Вася, время жалко. Больно уж глуп ты, парень. Отчего глуп, спрашиваешь? Верно, уродился таким. Тут уж… Нам с тобой, парень, лучше уж нигде не будет…

— Эту песню ты, земляк, брось! Нам и нынче-то лучше, нежели ребятам, что с войны лежат в сырой земле. Мы с тобой какими ни на есть, а живыми на родину прибыли. Мало, что ль, этого? У Славки хоть спроси.

— Чего Славка скажет, я получше иных-прочих знаю.

Леонид отложил газету, стал натягивать брюки, спрятанные контрабандой под матрацем. Одна их штанина была подшита и напоминала мешок для овса, которые когда-то извозчики надевали на морды лошадям. Надел Грушецкий брюки, сунул ногу в модельный полуботинок, натянул через голову голубую шелковую безрукавку, пристегнул трофейные наручные часы на ремешке, достал из тумбочки бритвенный прибор и зеркальце, попросил Митьку принести горячей воды. Только намылил щеки для бритья (я был уверен, что он собирается к Рубабе) — на пороге палаты появилась Люся, жена слепого массажиста.

— Товарищ Грушецкий! — капризно и кокетливо заговорила она. — Сколько можно ждать? Вы собираетесь или нет?

— Что за вопрос? Добреюсь вот — и готов.

Через несколько минут мы, глядя из окна, наблюдали за ними, идущими рядом по асфальтовой дорожке к воротам. Люся, низенькая около высокого одноногого Грушецкого, смотрела на него снизу вверх и оживленно что-то ему рассказывала.

— Поменял шило на мыло, — презрительно сморщился Васька Хлопов. — Нашел с кем любовь крутить! Рубаба — девка красивая, молодая — что надо. И за-ради него на все… А Люська — одно сало, да вся крашеная-перекрашенная. Тьфу!..

— Думаешь, он с ней?.. — Невозможно было поверить, что это правда. — Может быть, они просто по делу?

— Лопух ты, Славка! — Митька презрительно хмыкнул.

— По делу! — засмеялся Васька. — Студент на бабу зря время не тратит. Поглядишь, когда он в палату вернется.

Леонид возвратился на рассвете.

Здесь, в клинике профессора Ислам-заде, у меня выработалась привычка, просыпаясь по утрам, рассматривать свою культю. Прошло чуть больше года после ранения, а я уже и не помню, как выглядела моя правая рука, какими были пальцы, ногти, ладонь. Рассматриваю по утрам свою культю, и кажется, что она у меня от рождения. Всегда так же сужалась от локтя к оконечности, всегда на месте запястья был этот как бы отполированный, блестящий рубец и к нему красновато-синими извилистыми овражками тянулись шрамы. Меня это уже давно перестало повергать в ужас. Культя даже представлялась вполне привлекательной. А вот какой она станет?

Профессор Ислам-заде обещает сделать операцию «по Крукенбергу», отделить лучевую кость от локтевой, после чего, уверяет он, я смогу научиться самостоятельно есть, брать кое-какие предметы (книги, например) и даже сумею, если очень постараюсь, писать. Это больше похоже на сказку, чем на правду. А операцию перенести придется. Само собой разумеется, это не трепанация черепа, но все-таки…

Вот если бы хирурги научились пришивать инвалидам конечности, если бы умели пересаживать поврежденные органы! Если бы… Тогда стоило бы вытерпеть любые страдания, любую боль. А так? Вдруг эта операция «по Крукенбергу» ничего не даст? Хотя… черт с ним! Пусть вместо гладенькой культи торчат из рукава две безобразные палки. Плевать! А вдруг?.. Вдруг у профессора все получится и я смогу держать этими палками книги, ложку, вилку, хлеб, вдруг в самом деле научусь владеть карандашом и ручкой? Значит, смогу поступить в университет, смогу потом работать, жить как человек?..

Странно, что профессор как будто забыл обо мне, забыл свои обещания. Неужели не понимает он, что в моем положении тягостнее всего неопределенность? Как можно было обнадеживать меня, если он и не собирался оперировать?..

Палатный врач Джемал, тот самый, что приходил в госпиталь с профессором, на обходах ничего не говорит мне. Отмалчивается и сам профессор на своих обходах (они бывают раз в неделю), а когда встречается со мной в коридоре клиники, отворачивается, будто боится, что я начну его расспрашивать.