Владимир Даненбург - Голос солдата

— Как ты, Славка? — Я вижу над собой встревоженную конопатую Митькину физиономию. — Ничего? Слышь, Ленка, ничего!

Теперь вижу и Леночку. Она стоит позади Федосова в наброшенном поверх знакомого сарафанчика белом халате. На лице у нее страдание. Я пытаюсь улыбнуться ей. Но Леночкино лицо остается прежним. Улыбку мою она принимает, наверное, за гримасу боли и начинает нервно кусать ногти.

Появляется профессор Ислам-заде:

— Пришел в себя, да? Как самочувствие? Порядок! Отдыхать, слушай, надо! Спать надо. Посторонних прошу из палаты уйти. Надо дать человеку покой. Все, да!

Все уходят. Я закрываю глаза…

Наступил наконец час первой перевязки. Я с волнением наблюдал, как Вера Федоровна, хирургическая сестра, которая зачем-то оказалась в перевязочной, ловко сматывала бинт, как он превращался у нее в руках в аккуратный тугой валик. Она делала все артистично и быстро. Профессор следил за каждым ее движением и нетерпеливо покрикивал, как увлеченный ребенок, даже порывался отнять у нее бинт и делать перевязку вместо нее. Вера Федоровна рассердилась:

— Ислам-заде! Не мешайте! Сколько можно говорить?..

— Быстрее умеешь? Слушай, как возится…

В конце концов бинт был смотан и сняты марлевые салфетки. Я впервые увидел свою новую руку. Не скажу, что она привела меня в восторг. От локтя рогаткой расходились два тупых обрубка — это все, что осталось от культи. Не зажившие пока разрезы выглядели не слишком привлекательно. Теперь это была моя собственная рука, «рука Крукенберга»…

Я обвел взглядом набившихся в перевязочную врачей и сестер. На их лицах — поразительно, как такое могло быть! — не увидел я ни отвращения, ни брезгливости. В наступившей тишине было что-то коленопреклоненное. Первым высказался сам Ислам:

— Красиво получилось, да? Смотреть, слушай, приятно.

Он самолично скатал тугой валик из ваты, втиснул его между отделенными друг от друга костями, разрешающе кивнул Вере Федоровне. Операционная сестра принялась наново создавать из ваты и широкого бинта тугую ляльку…

Если не принимать в расчет, что преображенная культя была в повязке и что от самого слабого прикосновения к ней свет мерк от боли, в моем существовании ничего не изменилось. Я ходил вниз на массаж левых конечностей, подолгу разговаривал, если нам не мешали, с Леночкой в библиотеке, с Митькиной помощью играл в шахматы. Партнер у меня был один — Грушецкий. Выигрывал я у него настолько редко, что можно было по пальцам перечесть все мои успехи. Но если уж случалось мне выиграть, это вызывало бурное ликование всех болельщиков.

Леонида недолюбливали. А мне, наоборот, многое в нем все больше нравилось. Особенно то, что он и на излечении не забывал о главной цели своей жизни. Он каким-то образом доставал в республиканской библиотеке научные монографии по истории, что-то конспектировал. Для этой цели у него были специальные общие тетради в коленкоровом переплете.

Грушецкий превосходил всех, включая и врачей, своей начитанностью и образованностью. Он этим напоминает мне слепого Александра Смеянова. Нельзя угадать, каким человеком оказался бы сегодня Смеянов, не потеряй он зрение. Но он все-таки жил в моей памяти личностью особенной, ни с кем не сравнимой, человеком не в пример более интеллигентным, чем Леонид. Непорядочность Грушецкого в отношениях с Рубабой и Люсей выработала у меня в душе предубеждение против него, и я не в силах был перебороть в себе отчужденности к компанейскому и интересному человеку.

Леонид угадывал во мне этот холод и всячески старался вернуть прежнюю мою расположенность к себе. Я понял, что Грушецкий очень одинок. Ведь, кроме меня и еще, может быть, Митьки, ему не с кем в клинике и словом обмолвиться. Да и за стенами нашего нынешнего временного дома у него — Леонид сам рассказал об этом — из родни осталась только тетка. Своей болтливостью, анекдотами, шуточками Грушецкий, наверное, просто старался оградить себя от мыслей о будущем, которого он, кажется, смертельно боялся.

Меня это удивляло. Без ноги человеку, конечно, несладко. Но у Грушецкого есть руки. Руки! Он ни от кого не зависит. Захочет — поедет куда угодно, будет жить где вздумается. Ему ничего не стоит одеться, вымыться в бане, зайти в столовую, в ресторан. Он восстановится в своем институте, закончит его, будет работать учителем истории, как и его родители. Почему же он боится будущего?

— Неужели ты никогда не задумываешься, что тебя ждет после выписки? — спросил у меня Грушецкий, когда мы однажды допоздна засиделись во дворе. — Неужели тебе не страшно?

— Не знаю. Я стараюсь не думать.

— А я не перестаю думать, — сознался он.

— Зачем?

— Если бы я знал!.. Думается, и все. Эх, Слава! Знал бы ты, каким Ленька Грушецкий был до ранения! Каким партнером я был в танцах!.. Как плавал!.. Девушки в меня влюблялись… Не было для меня ничего невозможного… А теперь? Скажи, кто я теперь? Жалкий одноногий урод!..

— Ты?! Ты — жалкий урод? По-моему, Леонид, это просто кокетство. Здесь, у меня на глазах, ты вскружил голову двум красивым женщинам. Ты образован, много читаешь, с тобой интересно поговорить. У тебя впереди жизнь, какой могут позавидовать многие с руками и ногами. Из-за чего ты переживаешь? Не сможешь танцевать? Подумаешь! Я и до ранения танцевать не умел. И — ничего. Посмотри вокруг. Мы все…

— Прости, Слава. Кому-кому, а тебе я не имел права жаловаться на судьбу. Нашел у кого утешения просить!

— Ничего страшного. Я не боюсь будущего. Что будет — то и будет. Дом инвалидов так дом инвалидов. Главное — научиться писать. Я бы тогда и в доме инвалидов нашел что делать. Если бы только заставить ее действовать! — Я поднял кверху укутанную толстой повязкой культю. — Если бы только заставить!.. Я, честное слово, нашел бы для себя человеческое занятие. Если бы только она действовала…

Грушецкий закурил «Казбек»…

Митька шел от ворот к зданию клиники, шел с видом человека, довольного собой. В руке у него был объемистый обернутый газетой пакет. «Неужели без меня на Кубинку потащился? — Меня это удивило. — С чего бы вдруг?»

— Ты откуда? — встретил я его вопросом.

— Да вот в райсобес ребята надоумили сходить. Вишь, кой-чем разжился. Американские подарки инвалидам дают.

— А мне почему не сказал?

— На кой тебе? Это для людей семейных да хозяйственных. Для тебя, Славка, верно говорю, там ничего не видал.

Поднялись мы на второй этаж. Пока шли по лестнице, мой друг, преодолевая одышку, распространялся о том, что американцы-«буржуи» нам за «кровь нашу барахлом всяким разным» заплатили. Я спросил, зачем же было брать это «барахло». Не смущаясь, Митька ответил, что ему, «деревне лапотной», простительна привычка «не гнушаться тем, что в руки плывет». Задыхаясь и вытирая рукавом халата пот с лица, он пер наверх увесистый сверток и поглядывал на меня с усмешкой. И я — так бывало часто — не мог понять, шутит он или говорит серьезно. Мой Митька был совсем не прост.