Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Вот, к примеру, дружка моего Толю Пилипенко (того, который впоследствии проводил ко мне, помните, по качающемуся над черной пропастью, над Волгой, настилу судьбу мою Лидочку?), его не коснулось. Учился себе в Горьковском университете, писал стишки, любил сокурсницу Зину. Жизнь, полная студенческого ненасытного секса и жажды знания. Все это, разумеется, потом. И когда Зиночка появилась на его коечке уже в городе Волжском, на застиранной, куцей и сыроватой простынке, все общежитие запахло их безустанной страстью. Во – силища!

Думал так же, как я, так же молчал в тряпочку, а не выступал на ящике в Гайдпарке (Гайдаровский?), а где-то разминулся со стукачом – покатило!

Мой следователь майор Ланцов, чистенький такой послевоенный офицерик, скорее всего, призванный в чекисты из армейских, не юрист и не палач, на следственном поединке со мной, при всем том, что не был большим умником, понимал, что этот студентик, воспитанный на рахметовских гвоздях, просто дурак.

Ну, еще две-три ночи в бесполезном упрямстве – и он сломается, просчитано специалистами по гуманизму. Как можно упираться против государства, когда оно уже осудило тебя самим фактом ареста! Дурак! И смотрел на меня скорее с жалостью, и все пытался папироской сдобрить мою, комсомолом воспитанную стойкость Зои Космодемьянской.

Палач и жертва? Как бы не так – мы оба были жертвы, хоть и с разных сторон нагроможденной революцией баррикады. Только один, я, продолжал, как ящерица, дергаться отрубленным хвостом, а другой знал инструкцию, в той ее низшей части, что надо приструнить расхлябанных студентиков, пришедших с войны, с их орденами, которые им было не на чем носить – пиджаков-то в магазинах не продавали.

А была еще высшая часть, политическая, философская: лес пилить, добывать тяжелый уголь и никелевую руду и строить качающиеся по вечно ледяной, чуть оттаивающей по весне тундре колеи железных дорог, – все это надо делать руками врагов. А где их столько набрать? Да тут же, рядышком, под боком, пусть и условно, ошибаясь, разделить тех же студентиков на черненьких и беленьких: сталинский призыв! Ростову-на-Дону – столько-то, Саратову – столько. Социализм – это план и пайка. Плюс электрификация всей страны.

Это теперь я такой умный. А мой поделец, Илюша Соломин (я уже писал о нем), понял все сразу, еще когда пришли за ним с ордером на арест, выписанным на другую фамилию.

Буцев Никита Артемович?

Никак нет, Соломин Илья! – обрадовался было Илюшка. Ненадолго.

Соломин Илья Матвеевич? – И достал второй ордер на арест и производство обыска.

Вот тут и стало ясно большелобому Илье, фронтовому другу Солженицына, что наша не взяла, что «из искры возгорится пламя» – победила.

Недавно, перебирая ящики стола, обнаружил я подаренные, скорей оставленные мне Илюшкой перед отъездом в Америку желтоватые листки бумаги тетрадного формата, исписанные мелким, не то чтобы красивым, скорее аккуратным почерком Солженицына. Письма были обычными, «с человеческим лицом», без придуманного впоследствии особого солженицынского синтаксиса – сдвинутых со своих мест подлежащих и сказуемых. И слова-то и мысли житейские – как живется без света в каком-то казахском Уч-Тереке учителю из сосланных навечно, только что, кажется, вырвавшемуся из мертвых тисков ракового заболевания.

«Кто – твоя жена, Илюшка?»

Письма не пророка в своем отечестве, а человека без будущего. Может быть, от великого, уже тогда, в сорок седьмом, мотавшего срок врага народа и потянулась ниточка оперативного следствия ростовского МГБ к Илюше Соломину, жившему на раскладушке у тетушки Наташи Решетовской, первой жены тогда еще никакого не писателя Сани Солженицына, а затем – и ко мне.

Вот такая история. И похожая, и не похожая на роман. Потому что так было. Потому что первую страницу романа написали безымянные авторы, хотя и члены Союза писателей, в Центральном комитете Коммунистической партии, на Старой площади, в том самом здании, где и сейчас другие, более гуманные люди вершат наши судьбы. Параллельно с ущербными депутатами Государственной думы.

И вот Бог задержал меня на этом свете, живу я свой забалансовый восьмой десяток, и все думаю, думаю: что же я за человек? Нет, не просто – хороший или плохой? Так ведь и ни о ком плоско не ответишь – каждый и плох и хорош в одной упаковке. Ведь есть еще, кроме белого и черного, целая радуга цветов.

Как прожил я, прошел-проехал по ухабам, встретившимся на пути в изобилии, и стал кем стал. Как можно было провести шесть лет по тюрьмам, пересылкам и лагерям, с какими чувствами, униженным, не имея позади никакого преступления и даже вины, – ведь от этого сознания сто раз можно было сойти с ума!

Почему я решил, что мой юбилейный день рождения должна бы со мной отмечать и страна, и пошел к министру культуры не то чтобы качать права (этого я не умею), а только аукнуть в равнодушном лесу нашего зыбкого времени, в тревоге ожидающего очередной неприятности от злоумышленников?

Чего ждал, чего хотел от министра и неужто в глубине души считал, что родина мне задолжала?

Да нет же, не считал, а послушал людей, которым такое взбрендилось!

О каком ордене речь? – спросил очень воспитанный министр.

А ни о каком! Я орденов не ношу.

Тогда чего же? – Министры привыкли, что любой пришелец – как ходоки у Ленина – чего-то просит.

Ну, не знаю, может быть, звания народного? – включил я свою давнюю затертую пластинку.

Это создаст ненужный прецедент – стайка поэтов выстроится в очередь… – Пауза.

Мне было нечего сказать. Ничего нового. Я считал и считаю, что если композитору можно, если кинорежиссеру можно, то почему нельзя поэту, такому же автору песен и фильмов, одних и тех же, созданных совместно с людьми, удостоенными звания. Я молчал. Министр проявил участие:

Тогда, может быть, пойдем по другому пути – попытаемся отметить ваши заслуги как столько лет действующего на эстраде человека, не делая ударения на слове «поэт». Я поговорю с президентом…

Здесь обрываю разговор, не зная вместе с министром, «как наше слово отзовется». Думаю, что все же не станут «создавать прецедент» из-за одного старика.

Заметка на полях моего характера. То ли честолюбив, то ли глуп? Примеряет на себя перед зеркалом награды и звания. Зачем они ему, выбравшемуся с Божьей помощью из окопов и госпиталей, из тюремных камер с этими тяжело сваренными кормушками, замками и ключами вертухаев, с операционного стола, зачем? Ну помрет народным артистом, и ордена на подушечках, и редкие любопытствующие провожающие за колесницей. Дурак!

А может быть, и нет. Может быть, один из небольшого, но яркого круга сочинителей песен как стихов, оставшийся в живых, я обязан напомнить и о себе, и о них. Это – мой долг перед Игорем Шафераном, Робертом Рождественским и Леонидом Дербеневым. Мой список произволен и выражает мой ранжир, но и все списки лукавы: кого-то забыли, кто-то больше, чем стоит, оценивает себя любимого.