Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Господи, вспомнил – и сердце сжалось, защемило: неужели это был я? Так быстро? Там сочинилось:

Окно распахнуто. Птицы заливаются. Солнце разглаживает московские морщинки и производит свои, кавказские. Доставай бумагу, в скромной этой гостиничной комнате – кровать да стол. Да ты! Да Лермонтов! Что еще нужно, чтобы написать:

Я много раз бывал в Кисловодске, всегда почти весной, и образ неповторимого этого города живет во мне и сейчас, когда ни сам я, ни врачи ничего хорошего не могут сказать о моем сердце, с которым мы тогда мячиком прыгали по склонам. И подорожной в горы не выпишут.

И всегда, едва поезд сворачивал в Минводах вправо и неторопливо катил мимо Пятигорска в сторону моего Кислородска (не ошибка!) со скоростью лошадиной рыси, я представлял, как по тем же местам верхом прогуливался Лермонтов – так как я помнил все эти пейзажи с детства по лермонтовским рисункам.

Горы нечасто меняют лицо, а выражение «горы своротить» просто социалистическая мания величия. Все осталось, и Машук на месте, а вот знаменитую ресторацию в Пятигорске снесли, ресторации – не часть пейзажа.

Вспомнилось удивление при виде лермонтовских рисунков – какой первоклассный рисовальщик, и почерк рукописей, летучий, устремленный вперед, как гусарская рысь.

И здешние места, ставшие снова предмостьем новой чеченской войны ли, кампании ли, воспринимаются мной в исторической традиции.

С известным лермонтоведом дядей Леней излазили мы подробно гору Машук, вооруженные его знанием всего-всего о дуэли и вообще о поэте. Начали с того, что он начисто, опираясь на десяток причин, отверг нынешнее место с неудавшимся опекушинским портретом. (В скобках хочу сказать о не знаю чьем поручике Лермонтове у Красных Ворот в Москве: угадано конгениально!) «Отсюда ресторация была не видна, вот так!» – говорил дядя Леня.

И в домике Верзилиных стояли у белого рояля-прямострунки, и на креслах сидели. И как бы видели Мартынова, одетого по-горски, в черкеске с газырями и серебром, в лохматой папахе. Дядя Леня был пожилым человеком и казался мне тоже чуть ли не современником поэта. И пахло свечами и нафталином. И был бал (как из букваря).

И я услышал, как Михаил Юрьевич сказал, не скрывая иронии: «Горец с большим кинжалом!» И как засмеялись барышни Верзилины – ведь шла война с горцами! Наверное, это была не первая его колкость в адрес Мартынова, и тот ответил, спускаясь по лестнице:

Милостивый государь! (сочиняю свою пьесу). Просил бы вас впредь поберечь свое остроумие в ножнах! Особливо при дамах.

Уж не вызываете ли меня? – спросил тенгинский гений и напоролся на дуэль. На пулю.

Вызываю! – сказал Мартынов.

Откуда было знать Мартынову, что этот пишущий стихи офицер – национальная гордость России? Нам не дано узнать, провидеть судьбу рядом живущих, таких же, как мы, людей. Откуда вы знаете – кто такой я? Я и сам не знаю, но на всякий случай, предупреждаю: не вызывайте меня на дуэль. Даже на газовых баллончиках. Или, может быть, вам охота прославиться?

Как же плохо я тогда писал! Безнадежно. А не понимал, что плохо. И уже имел успех в песне, где планка моя была сразу высока: «Городок наш – ничего, населенье таково: незамужние ткачихи составляют большинство». Или: «Пары на танцах кружатся, вальсы звучат. Как тебе служится, с кем тебе дружится, мой молчаливый солдат?»

И я – желанный гость во всяких комсомольских поездках на стройки, комсомолец-переросток, и выступаю с известными артистами и музыкантами, правда, без особого успеха. Но публика, она хоть в большинстве и дура, не приходит в восторг от моих неуклюжих стихов-подделок про, например, телогрейку. Нашел, что воспевать!

Или, помню, читал такое стихотворение:

Сколько глупостей вместе – почему она пахнет луком и хлоркой, почему участвует в кухонной склоке, да еще с неправильным ударением на «о»?

Вдобавок этот немолодой тип выступает пафосно и самоуверенно и, гордый, залу не улыбается (еще чего?), и зал реагирует адекватно. А вслед за мной выходит с листками застенчивый Феликс Камов, будущий главный автор знаменитых мультиков «Ну, погоди!», и читает дневник бездельника, реприза на репризе, и зал взрывается хохотом! «Одиннадцать тридцать. Побрил кактус».

А потом поет свои новинки обаятельный Ян Френкель. Одну за другой, и ему не дают уйти со сцены – браво и бис! Правда, песни все – на мои стихи (51 процент).

И популярные сатирики Лифшиц и Левенбук, мои многолетние, и до сих пор, друзья, укладывают зал – покатуха! И певицы поют, только что с экрана телевизора. Вот что за концерты были! Теперь, в разгул шоу-бизнеса, до такого уровня редко когда поднимаются. По сути, вся нынешняя суета в блестках с надувными великанами – да, конечно, зрелище, но нет, конечно, не искусство.

И вот выхожу я со своей пахучей комендантшей, и если иногда прохожу, то, думаю сейчас, от жалости.

Господи, прости тому сорокалетнему человеку и это «нимала», и далекую, непрочитываемую мысль о том, что, видимо, появлялись и другие герои в личной жизни моей комендантши.

А друзья мои, сплошь люди умные и интеллигентные, прощали мне эту несостоятельность и даже любили меня. В Красноярске, помню, настигло меня в сороковой раз пятнадцатое сентября, и друзья накрыли непышный стол в ресторане, и звучали тосты, может быть, даже искренние. И подарили мне небольшой чугунного литья бюст Пушкина, думаю, без намека: «расти большой!».