Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Эстрада устремлена была тогда на восток. ГЭСы, БАМы, ЛЭПы – чудовищные буквообразования, за ними стояли палатки, бараки, пустые прилавки магазинов, разбитые судьбы и газетный безудержный энтузиазм, которым заражались и люди, еще не так давно сталинские винтики. Это вождь нарезал резьбу на тихоновские «гвозди».

И по сибирским маршрутам, пересекаясь, ездили и летали артисты, поэты и музыканты. Иркутск – Братск – Тюмень – Красноярск – Сахалин – Камчатка. Пахмутова – Френкель – Рождественский – Кобзон – Паша Леонидов.

Последнего вы, может быть, не знаете. Последний, между тем, был первым. Опередив на сорок лет наше время, он лично был главной филармонией страны. Создав гигантский актерский мост Москва – Восток, он отправлял бригады самых лучших артистов по огромной стране, устраивал гигантские стадионные гала-концерты. Ему обязаны своей славой буквально все талантливые артисты 60-70-80-х годов прошлого века, пока Паша не устремился в Штаты, где, к сожалению, не преуспел и умер.

Павел Леонидов был первой ласточкой капитализма, каким-то образом ухитрялся ладить с законом и ходил буквально набитый деньгами – артистов он отправлял на 50, а то и на 100 концертов, брал с них небольшие деньги (что-то 3 рубля с палки), все были довольны, и я не знаю людей, которые бы поминали его недобрым словом. И меня он первым встретил в Америке, едва я ступил на землю нью-йоркского Манхэттена в группе писателей-туристов. И возил меня на чужом голубом «линкольне» среди небоскребов, и поглядывал украдкой – какую неотразимку показывает неандертальцу так, как будто он лично выстроил эти чудища.

«Линкольн» не принадлежал ему, равно как и небоскребы, но Америка каким-то образом сумела внушить своим гражданам причастность ко всему американскому и, если хотите, гордость. Паша быстро заразился этим достижением Соединенных Штатов Америки.

Я светло вспоминаю о нем. Он написал там неплохую книгу воспоминаний, где, помню, редко кого уважая, не забыл и обо мне. Не забыл по-хорошему.

И наше открытие Сибири задумано было Пашей Леонидовым. Чаще всего разъезжали мы с Яном Френкелем. Наверное, все же я как бы сопровождая Яна на карусель, на которой раскручивалась его близкая уже слава. Мы дружили тогда, и о многом суждения наши совпадали – я свои высказывал вслух, он свои прятал в усы, – характеры!

Почти одногодки, военного времени дети, мы оба читали, то есть выписывали, толстые журналы: «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов», «Иностранку» – вся литература сосредотачивалась в них, там рождались и погибали в критических колонках новые гении. Это теперь, во время масслитературы глянцевых обложек, когда вовсе не обязательно быть писателем – умей просто писать! – журналы зачахли до тиражей колхозных многотиражек, и мода на чтение высохла, как речка в пустыне.

Шоу-бизнес пришел и унаследовал искусство, которое попутно и отменил. Вылетает из-за кулис, распахнув руки, как крылья, птица-альбинос Коля Басков, яснолицый, такой весь в сиропе, быстрой побежкой, и весь зал – в его объятиях. Зал ползет по проходам с цветами, и Коля в экстазе заканчивает свои серенады на коленях. На самом деле это он поставил публику на колени, спев им неизвестно что, неизвестно из каких слов состоящее (известны и слышны только гласные а-а-а, о-о-о). А ведь именно они раньше увлекались чтением. Ах, шоу-бизнес, нет на тебе креста!

И вот мы с Яном успешно выступили в группе наших войск, расквартированных в Венгрии, в клубе какой-то дивизии, не скажу какой, чтобы вы не вычислили и соседнюю, откуда нас должны были забрать на выступление. Утро. Лето. Птички надрываются. Машины нет в условленные девять, и в десять – нету. Заходим в радиорубку или как там по-сухопутному называется комната, до потолка набитая отечественными радиопанелями цвета хаки, но связаться с соседней частью оказывается так же невозможно, как и в русско-японскую войну! Пароля не знали.

Нам – по сорок с небольшим, мы оба прошли войну, я – в окопах, Ян – в ансамблях, и мы оба учимся творить, представлять свое творчество публично, зарабатывать деньги, наконец, короче – учимся жить. Никогда не поздно.

Яна уже давно нет на свете, а про себя честно скажу: я пока не научился. А кто научился? Березовский научился. Но и у него, наверное, случаются промашки.

Как же плохо я тогда писал! Но скажите, честно скажите: хоть чему-нибудь научился?

Не увольняйте, погодите, дайте возможность учиться – вдруг хоть что-то пригодится, а что-нибудь и останется? Господи, помоги!

Прочитал заметки современников о предсмертных днях и смерти Маяковского. Не скажу, что слезы наворачиваются, но грустно. Как же мало материального от нас остается. Нет, не вещей, квартир и прочего – у некоторых – много, да и сам я оброс ненужной малоценкой. А вот оглянулся вокруг – несколько моих книжек на полке попались на глаза да с десяток разбросанных по аппаратуре дисков с песнями. Не сравниваю себя с великими, а и сравниваю – а как иначе? Все же мы всего-навсего – человеки!

И отодвигаясь от чужого и приближаясь к своему гробу, задумался: вот шумим иногда, мелькаем в экранах и на людях, записываем в столбец мыслишки и дела (делишки) на предстоящий день, а чего все это, собственно, стоит?

А я так и вовсе! Жизнь моя – мало кому интересная, такая мелкомасштабная. Не сказать, что незамеченно живу – суечусь, на тусовки на всякие зван, как бы даже любим (все время слово именно это слышу от людей), а никакого места ни в стране, ни в литературе не занимаю. Никогда, ни единого раза не был куда-то избран, выдвинут, не в смысле там партийных съездов, Верховных Советов или, по-теперешнему, Дум. Нет, просто в какую-нибудь комиссию, мандатную, счетную, что ли, или распределяющую путевки в Дома творчества.