Михаил Танич - Нетелефонный разговор

Я стараюсь не бывать на похоронах. Впечатлителен. Не в силах поцеловать эту смертную полоску бумаги на лбу даже родных людей. Не провожал и Катаева, хоть и могу себе представить тяжелое и скорбное мероприятие, бесчувственные речи формально ответственных за похороны чиновников от литературы. И надписи на венках, и этот утвержденный в Агитпропе эпитет «замечательный» или «выдающийся». 11 шныряющих на заднем плане незаметных людей в незаметных костюмах, кому положено потом отчитаться «объективно». Обо всем и персонально – об интересующих органы субъектах.

В Доме литераторов почти всегда слева от входа с бывшей улицы Герцена стоял траурный треножник с извещением о смерти очередного нашего собрата. И сразу портилось настроение, и некуда было деться от мысли, что все мы смертны, что не за горами и наша очередь и что нас излишне много в Союзе писателей. Ведь это же по-настоящему – союз наследников гениев – от Пушкина до Толстого, до… Тут я и призадумался: ну, в поэзии были, ладно, и Маяковский, и Блок, и Ахматова, а в прозе… до кого?

Позвольте мне, не обращая внимания на чей-то вкус, удивить и вас – до Валентина Петровича Катаева, наследника великого из того ряда Ивана Бунина.

Я живал в переделкинском Доме творчества, в засиженных мухами коттеджах насупротив дач Катаева и Чуковского – мы ютились, и пишмашинки не умолкали все 24 дня, на которые рассчитана литфондовская путевка. И что-то осталось же в литературе и от нашего сидения за столом. Но лично я всегда ощущал себя безбилетником в поезде «Москва – Петушки», и Союз писателей навсегда внедрил в меня чувство не то чтобы ненужности, но – непричастности. Я был всего лишь строчкой в справочнике Союза на букву «Т»: Танич Михаил Исаевич, поэт. Ну, а в моем справочнике Союз писателей даже и строчки не имеет – буква «С», скорей всего, занята Солженицыным.

Как меня похоронят? Поставят ли траурное объявление о панихиде? Кто скажет обо мне синтетическое похвальное слово? Какая разница! Я не хожу на похороны. Не приду и на свои.

Я должен был умереть раньше, в свои 19-20 лет, на войне.

Эго была Прибалтика. Тяжелое по потерям наступление на Лиепаю. Декабрь 1944-го. Какому мудрецу начальнику артиллерии бригады вздумалось приказать мне выкатить противотанковую пушку впереди уже малочисленной пехоты (человек по сто в батальоне)?

Я потом видел свою пушечку в Севастополе, в музее под открытым небом, после войны. Погладил ее как мог нежно и записал в блокноте:

А тогда покатили мы, пятеро – четыре солдата и младший лейтенант, – по проложенному в сосновом лесу зимнему латышскому большаку, на руках, на подъем, за колеса и за поднятые станины (это я катил, стоя в полный рост). И выкатили прямо на немецкий блиндаж! Я первым увидел немца, стоявшего по плечи в ровике и спокойно заряжавшего патроны в ленту своего ручного пулемета. Шоссе здесь начинало опускаться на сгибе. И я увидел, что он увидел нас.

Я бросил станины, упал, и пушка упала. Но немец (я его запомнил навсегда, но не стану описывать – зачем?) успел нажать гашетку пулемета. Прозвучало в лесной вечерней темноте, среди белого снега, знакомое скорострельное фр-р-р-р! Мы подняли головы. Четверо – живы и целы. Один, лейтенант – он был как раз не справа, откуда выстрелил немец, а слева – был убит каким-то необъяснимым образом, через щиток и нас, стоявших прямо против пулемета, немец угодил ему в голову через шею, пули были разрывные. Юра успел только захрипеть.

Долго рассказывать, как мы потом увезли из-под носа у немцев труп, как нас заставили стрелять из нашей пушки и мы стреляли, пока она не сползла, откатываясь, в правый кювет, – это долго. Но только наутро я раскрыл дерматиновую лейтенантскую сумку и нашел там открытку – Юра писал маме, в Одессу: «Не беспокойтесь обо мне, если долго не будет писем. Со мной ничего плохого не случится. Я – счастливый…»

Я подумал и отправил открытку маме – пусть он еще хоть сколько-то пробудет живым. Мы ведь, двадцатилетние солдаты, только историей были признаны взрослыми, а на самом деле были детьми…

Здесь коротко описана одна из моих предназначенных ста смертей там, на Большой войне, где до смерти – четыре шага и даже меньше.

А как умру, где похоронят и какими словами проводят, – мне это все равно. Я не люблю ходить на похороны. Вот и на свои не приду.

И снова, мельком, о футболе. Никуда мне от него! Это же книга впечатлений, экспрессия. А футбол – из самых ярких моих переживаний. Дурак, что ли? Отвечу по-английски: мэй би! «Дурак ты, Миша!» – любимое изречение всех жен.

Смотрел наш «Локомотив» в Евролиге – в Милане и дома, в Черкизове. Изболелся сердцем: болею-то в нормальной ориентации – за своих. А уж это, ясное дело, чревато неприятностями, особо – для сердечников. Я ведь еще к тому же не просто болею, а там с ними, на поле, промахиваюсь, чуть не добегаю, отдаю каждую вторую передачу сопернику, устаю ко второму тайму не меньше того же Измайлова.

Рецензировать нечего – играем слабо, как бы ни старались! Всех, кто выпадает из этого ряда, они уже купили, а тех, кто подает надежды, купят. Остаются без внимания те, кто внимания не достоин. Вот и вся причина плохой реализации моментов, судейства в их пользу! Каждый из них играет лучше каждого из нас – как же можно команде рассчитывать на успех? Надеяться да, можно, мы и надеемся, бывают чудеса, а рассчитывать глупо.

Я вот до двух инфарктов допереживался. И – хватит о футболе.

Совершенно естественно – о сердце. Как зажмет, почувствую сразу свою немощь (ох и часто!), так вспоминается мне: раннее утро, и поезд неспешно, как-то торжественно, въезжает среди солнца, зелени и кислорода – на умытую уже станцию Кисловодск. Май. Фиалки. Тюльпаны. Сирень, тяжелая, махровая, персидская. Запах дурманит. Сумка легкая, и мне чуть за сорок, несмотря на ранний час, встречают местные – и в гостиницу «Кавказ». Она тогда была единственная, в общем, в городе, где жизнь возможна. Как ее горцы не прозвали по-большевистски – «Гостиница № 1»?

Много лет подряд, не дождавшись московского тепла и света, срывался я на встречу с весной в Кисловодск, не то чтобы в горы, не альпинист, но – ведь ровного пространства там и нет – или в гору, или под гору. Ровно – только в ресторане.

А в рестораны я там не ходил. Утром из гостиницы быстрым шагом, в кроссовках «Пума», наперерез всей пешеходной дорожке, усеянной тучными санаторниками, – на Красное Солнышко и выше. Сначала – за минут сорок, а через недельку – уже за 34 минутки взлетал по терренкуру туда, где выше – только орлы.