Вера Васильева - Жизнь, похожая на сказку

Я очень люблю сцену, где невольно моя героиня признается в любви, она впервые почувствовала, что влюбилась в этого автора, который помогает ей создать сценарий о Саломее. Это момент, когда я говорю, что надо послать наш сценарий на киностудию, и остаюсь наедине со своим соавтором, оживившим меня во всех смыслах. Появление молодого мужчины в доме уже хорошо для героини. Значит, есть ради кого быть красивой, есть кому показывать свои фильмы, перед кем восторгаться собственной игрой и собственной молодостью. Идет какой-то расцвет всего ее существа после вынужденной жизни затворницы.

И когда мой партнер и соавтор по сценарию говорит о том, что уезжает, меня это поражает совершенно, как если бы объявили, что завтра начинается война. То есть я живу себе в свое удовольствие, и вдруг он мне сообщает: «Мы закончили сценарий, все в порядке, спасибо большое, я уезжаю. Если что-то надо, вы мне позвоните».

Я в ужасе сознаю, что моя ожившая жизнь – женская, актерская, всяческая – кончается. Я в это поверить не могу и начинаю его мягко просить. Я привыкла, что если я прошу, то мне уступают. Но он этого не делает. Я в отчаянии говорю, что буду платить огромные деньги, только пусть он не уезжает ни в коем случае, потому что я не мыслю уже себе жизни без него. Ведь иначе я снова стану затворницей – снова не для кого будет одеваться, снова не о чем мечтать. А это смерть. И вот я уже приказываю, потом понимаю, что это нехорошо. Хлынули слезы отчаяния, и я встаю перед ним на колени, умоляю, чтобы он не оставлял меня. А уж там будь что будет – неважно. Важно, чтобы он был, чтобы было ради кого жить, с кем мечтать. Чтобы жизнь закипела и я себя чувствовала бы той же двадцатилетней красавицей.

И когда он, чтобы успокоить меня, говорит: «Да, я останусь, только мне нужна свобода», – господи боже мой, какое огромное счастье возникает! Да, пусть будет свобода, пусть будет что угодно, но он останется в этом доме, будет ради кого жить, будет кому говорить: «Вот эта сцена такая, а эта – другая», то есть продолжит кипеть жизнь творческая и женская.

Поэтому мой первый крик издали: «Я вас…» – хотела сказать «люблю», но осознаю, что это не надо произносить, и добавляю: «благодарю». А потом понимаю, что, оказывается, люблю, и говорю тихо: «Спасибо». Прежде всего за счастье испытывать это. Мое «спасибо» уже относится не к тому, что он остался, а к тому, что я чувствую, ведь если жить и не чувствовать ничего, то можно и умереть, пожалуй, – особенно жалеть-то нечего.

Это вообще очень на меня похоже… Когда мне было двенадцать лет, я вдруг начала размышлять: вот мама живет, с утра до ночи стирает, перешивает из одного платья другое, говорит, что нет денег на башмаки для детей, едим щи и картошку, а Седьмого ноября – огромное счастье – бутерброд с сыром. Я представила себе такую жизнь и подумала: а что, если бы умереть сейчас? Тогда все будут жалеть и говорить: какая хорошая девочка умерла, она была такая послушная, она так много читала, ходила в театр, мечтала быть артисткой. Но как она может быть артисткой, когда ничего к этому не предрасполагает? И я взяла бритву и начала резать лезвием в сгибе локоточка две бороздки. Но так как бритва ничем не была защищена, то мне стало больно и уже не захотелось причинять себе еще большую боль. Я бинтиком завязала свою ручонку, и никто на это не обратил внимания.

Так что всякое на свете бывает, и в этой роли тоже. Муж героини говорит, что она не один раз пыталась покончить с собой, потому что ей очень тяжело жить так, как она не хочет. Она жаждет жить лишь так, как хочет. Тем более что судьба ей послала такую профессию.

И наступает потом момент, когда она себя чувствует хорошо, ей кажется, что писатель, ее соавтор, любит ее. Во всяком случае, он приходит к ней после ее неудачного самоубийства, жалеет ее, и ей это уже о многом говорит. Она уже готова довольствоваться осколками большой любви, но они у нее в душе вырастают в нечто большее. Раз есть секунда тепла, то, может быть, это будет огромное тепло, оно разрастется. Да даже если это лишь кроха, она даст ей возможность жить. Поэтому заканчивается сцена огромной надеждой на то, что мы будем вместе, что я буду им любима, а он будет любим мною. И это кусочек счастья.

Ну а потом следует то, что и должно быть в жизни. Он встречает девушку – молодость, естество, нормальность. Ирма Гарленд пытается быть моложе, но не выходит, и чувствует, что любимый человек исчезает. И тогда она холодеет. Это даже не отчаянье, это именно холод.

Когда я вижу, что он меня предает, слушаю, как он уговаривает молодую девушку жить за счет вот этой пожилой актрисы (то есть за мой счет), понимаю, что благодаря мне они могут быть счастливы, – я становлюсь холодной, циничной и трезвой. Говорю: «Я все слышала, мы будем счастливы», – хотя знаю, что ничего похожего на счастье не ожидает нас, но я куплю его. Он станет мне изменять, и это будет наше счастье, так как другого счастья мне Бог не дает. Я и на это согласна. Холодно, злобно, но другого выхода нет.

Однако увидев, в каком он отчаянии, я вдруг понимаю, что вообще-то это не нужно ни ему, ни мне. И прошу прощения, и говорю, что сделаю все на свете, только бы он был счастлив. И чувствую уже это в своем сердце. Пусть он будет счастлив без меня, но чтоб я это ощущала, чтобы он был рядом и я видела бы, что ему хорошо. Не со мной, но хорошо. В общем, такая абсолютная любовь.

И когда он, несмотря ни на что, уходит и его убивают, я схожу с ума. Моя героиня сходит с ума не только оттого, что теперь для нее больше нет жизни, но и оттого, что придется навсегда расстаться с теми мечтами, что ее переполняли, – снять фильм и сыграть роль Саломеи. Все смешалось – и роль, и обстоятельства, и это отчаяние. И возникает ощущение, что она всю себя положила к подножью искусства и любви.

Две вещи важны в этой роли: искусство и любовь. Ради искусства она может быть и такой, и сякой, и подкупать, и продаваться, все в ней должно быть – в том числе греховное начало, которое не сдерживается никакими моральными преградами, если это надо для роли, для ощущения жизни.

А в жизни напоследок, когда уже ничего не светило, она полюбила по-настоящему и готова принять абсолютно все, лишь бы он был жив, лишь бы ему было хорошо. Хотя бы как благодарность за минуты того, что она испытала, за возврат молодости, за возврат всех живых чувств, за возврат самой себя.

Так что в этой роли много всего, и многое питается и от самой жизни, от того, как актеры живут, от того, как им тяжко, когда у них ничего нет, когда им нечего играть, когда жизнь души полна эмоциями и пониманием того, что можно выразить, причем выразить то, что прожито собственным сердцем.

В общем, эта роль очень исповедальная. И хотя это не я, но я ее понимаю всю – от самого начала до самого конца. Я все про нее знаю. Я ее чувствую. Но это не я.