Наталья Бондарчук - Сергей Бондарчук. Лента жизни

…Последняя ночь перед решающим сражением. Наполеон на белом коне, в окружении свиты выехал на берег Самбры. Он приказывает: «Переправляйтесь через реку, Ней! Завтра мы будем сушить сапоги в Брюсселе». – «Божьей волею», – отвечает Ней… Наполеон взрывается и твёрдо парирует: «Прежде всего – нашей волей!»

В этом – суть Наполеона и его безумие. Он верует только в самого себя. Он не верит ни в Бога, ни в дьявола. Он верит только в себя, в свою силу, в свою власть, в свою звезду. С первым же выстрелом, возвестившим о начале сражения, Наполеон преображается. В нём просыпаются страсть, вдохновение, энергия, предприимчивость, ум. Он снова – в родной стихии. Его азарту игрока, кажется, нет предела. Всё новые и новые полки он посылает в бой. Самое великое дело «Ста дней» становится одним из самых кровавых и бесчеловечных, завершив долгий список наполеоновских войн. Французы потеряли при Ватерлоо тридцать две тысячи человек убитыми и всю артиллерию. Его противники недосчитались двадцати трёх тысяч солдат и офицеров.

Камера Армандо Наннуцци, художника, одинаково чувствующего и выразительность яркой детали, и психологическую ёмкость портретных кадров, и динамичность композиции батальных планов, с кажущимся беспристрастием, с документальной точностью воссоздаёт на экране историческое событие. Она может быть ненавязчивой, «скрытой» в минуты вдохновенного творчества актёра и активной, вторгающейся в самую гущу боя.

Сопрягая в картине эпизоды, в которых Род Стайгер показывал Наполеона, со всеми его человеческими слабостями и достоинствами, с потрясающими кадрами жестокой и братоубийственной бойни, Сергей Фёдорович приводит зрителя к мысли о невозможности существования гения – в злодействе, подлинного величия – в бессердечии и жестокости, добра – в человеке, творящем зло.

Сергей Фёдорович пригласил на очень важный эпизод картины замечательного актёра Олега Видова – актёра русской школы. Дик, из отряда шотландцев, в исполнении Олега, в разгар мясорубки с мальчишеской озлобленностью, обезумев от горячки боя, от ужаса, открывшегося перед ним, бежит навстречу таким же обезумевшим от сражения французам со словами: «Мы никогда не видели друг друга, как мы можем убивать друг друга? Как мы можем, зачем?»

Этот крик, перекрывая все шумы боя, заглушая взрывы и выстрелы, разносится над огромным, необъятным полем сражения и безответно гаснет, ввергнутый в пучину человеческого безумия. Люди не могут услышать друг друга, они глухи к страданиям, не чувствуют боли, ибо ведёт их одна только страсть – убивать.

Потрясающи кадры эпизода «Атака серых». Великолепные уланы на прекрасных лошадях через мгновение станут пушечным мясом. Обезображенные лица людей, руки, кровь, крупы лошадей, пушки, взрывы, белые облачка выстрелов, грязь, нечленораздельные звуки, крики, просьбы о помощи, стоны – всё сливается в громадную, необычайно яркую по выразительности картину Молоха войны, перемалывающего своими жерновами судьбы, страсти, думы, надежды, жизни. Мёртвое поле изуродованных трупов после сражения и мелькающие над телами огоньки мародёров – для меня самые сильные кадры фильма. Я видела фильм в Москве, в кинотеатре «Художественный». Зрители, как и я, выходили потрясённые увиденным. Впервые отец снял картину на пленке «Kodak», передающей все цветовые нюансы. Каждый кадр фильма – это полноценная картина.

Много лет спустя мне довелось побывать в Бельгии, в городе Ватерлоо, и увидеть настоящее место знаменитого сражения войск Веллингтона с армией Наполеона. Я поднималась на холм, где возвышается мемориал – статуя льва, смотрящего в сторону Франции. Эту статую установил король Нидерландов в честь раненного в битве сына – принца Оранского. Холм Льва был создан искусственно, руками местных женщин, в течение двух лет носивших для него землю. Чтобы подняться к памятнику, нужно преодолеть двести двадцать шесть ступенек. В самом городе есть Панорама битвы, которая была создана на огромном холсте век спустя. Прощаясь с этим местом, я вошла в магазин с книгами и сувенирами. На самом видном месте лежала кассета с фильмом моего отца «Ватерлоо». Люди покупали её, потому что хотели своими глазами увидеть это знаменитое сражение. И совсем недавно, на фестивале «Волна» в Испании, мэр города Аликанте, узнав, кто мой отец, воскликнул: «Ватерлоо! Это мой любимый фильм!»

В начале 1972 года на студии «Мосфильм» завершилось производство фильма «Солярис» Андрея Тарковского. Я снималась в главной женской роли, Хари, и очень переживала за судьбу фильма. Помню, как мы с Андреем Тарковским вошли в здание Госкино, как я ждала его за закрытыми дверями начальников и в каком состоянии он вышел из кабинета.

– Я всем приношу несчастье, – тихо сказал Андрей. – И тебе!

За этими словами была безысходная боль и ответственность за людей, которые верили и шли за ним. Тем временем Госкино начало свою атаку на «Солярис». Фильм получил 32 замечания, его не выпускали на экран, даже на премьерный показ. Я пыталась возразить, убедить Андрея, что главное счастье – это сама работа, но он не дал мне говорить.

– Почему, почему они так меня ненавидят?

Художник и работодатели. Вечен их конфликт. Кинорежиссёр, обречённый на кинопроизводство, полностью зависит от работодателей. Не участь долгого лежания фильма «на полке» так волновала Тарковского, а многолетнее ожидание нового дела.

И всё-таки премьера состоялась: вначале в малых залах «Мосфильма», а затем в Доме кино. На один из просмотров пришёл Сергей Фёдорович. Очень часто впечатление от фильма усиливается или уменьшается от того, с кем ты находишься рядом во время просмотра. В этот день со мной впервые смотрели фильм Донатас Банионис и мой отец. После первых же моих сцен отец крепко сжал мою руку и тихо произнёс:

– Хорошо.

Тарковский, словно проверяя самого себя, вглядывался в мокрые от слёз лица Донатаса и Сергея Фёдоровича. Это был какой-то странный и счастливый для меня день. После просмотра отец обнял Тарковского и поблагодарил за те чувства, которые вошли в него вместе с «Солярисом». Они шли по длинным мосфильмовским коридорам. Может быть, это наивно и не нужно, но мне всегда хотелось соединить тех, чьё творчество я любила. Мне было больно от сознания, что всегда находятся люди, несущие ложь, сплетни, плетущие интриги, настраивающие художников друг против друга. Это они «сочувствовали гению Тарковского» и внушали, что всё у него «украл Герасимов» и использовал в своих фильмах. Как будто можно украсть душу… Тарковский был раним и внушаем, многолетние невзгоды усиливали его болезненную подозрительность, на которой ловко играли прилипшие к его судьбе люди. Но в тот далёкий день Андрей был открыт и счастлив единочувствием, пониманием, таким редким для него приятием его труда. Мы остановились на лестничной площадке. Отец с тревогой спросил меня: