Константин Купервейс - Людмила Гурченко. Золотые годы

Операция длилась долго. Вся металлическая конструкция очень глубоко вросла в голеностоп, и вырывать ее, в полном смысле этого слова, как объяснили мне хирурги, было очень тяжело. Опять более семи часов наркоз. Послеоперационная палата. Но уже была перспектива, если все пройдет хорошо, довольно быстро выписаться из больницы и заниматься реабилитацией. Так и случилось. Опять мы возвращаемся в 29-метровую квартиру на Маяковской, где становится все теснее и теснее. Маша вырастает в красивую, длинноногую девушку, Леля опять спит на полу, Люся с палочкой ездит со мной на процедуры и лечебную физкультуру. Навестить Люсю после операции к нам в гости приходит съемочная группа во главе с Элизабет и Ралукой. В 29- метровой квартире мы все не можем разойтись. Малюсенький коридор, две маленькие комнаты… Даже стол накрыть можно только в кухне.

– И вот так живет советская кинозвезда? В таких клетушках? – грозно выступает Элизабет.

С ними к нам пришла замечательная женщина, секретарь актерской гильдии Елена Ивановна Третьяк. Она очень много сделала для актеров. Ходила с ними по чиновникам, пробивала машины, холодильники, дачи… Такое было время. Ее очень любили и уважали. И она говорит:

– А вы, Элизабет, Ермашу скажите, как звезда живет!

Это был уже 1978 год. Люсей был уже накоплен большой багаж ролей. И Элизабет пошла к Ермашу, все рассказала. И тут началось! Сначала позвонил чиновник из Моссовета:

– На вашу жалобу, Людмила Марковна, мы обратили внимание и приняли к сведению.

– Я никому не жаловалась и с вами разговаривать не буду! – отрезала Люся и бросила трубку.

Через пару дней звонит чиновник чуть выше рангом. Все повторяется.

– Я никому не жаловалась!

Потом уже звонит главный чиновник, в чьем ведении все квартиры Москвы. Очень вежливо и осторожно он начинает издалека… что, мол, да, мы хотим вам помочь, и так далее.

– Хорошо, помогайте, предлагайте.

Пошли предложения. Но эта история была уже позже, и я к ней потом вернусь.

Дома уже лежит несколько сценариев. К нам в дом часто приходили друзья, коллеги актеры, иногда нас посещали мои родители. Я не просто так пишу слово «иногда». Почему-то у Люси с ними не сложились те отношения, каких мне очень хотелось. Я старался почаще звонить им и ездить домой, когда Люси не было в Москве. Ее очень раздражали эти ежедневные, а порой по несколько раз в день звонки. Но я еврейский сын, и мне очень не хватало маминых теплых рук, папиных рассказов, мне хотелось посидеть с ними, чтобы я был в серединке, а они по бокам.

Мне очень не хватало разговоров на равных, а с Люсей надо было постоянно соглашаться и поддакивать. Это было в середине 70-х годов. В 80-х уже было все по-другому. Я понимал, что им очень одиноко, сын из дома ушел, внуков нет и не будет. Папа часто просил меня поиграть на любимом рояле, он очень любил слушать, как я импровизирую, особенно с классическими произведениями. Он восторгался и одновременно злился на себя, что он так не умел. Но потом отодвигал меня от рояля и играл Бетховена. Это был его любимый композитор. А у меня кумиром был Мусоргский. Его «Картинки с выставки» всегда производили на меня неизгладимое впечатление. И до сегодняшнего дня у меня мечта под музыку «Картинок» в необычной аранжировке поставить мини-спектакль по этому гениальному произведению. Мечтаю… «Картинки» я исполнял, среди других произведений, на моем дипломном концерте в музыкальном училище.

До сих пор не могу понять, чем же Люсю раздражали мои родители, особенно папа. Мама приспосабливалась, болтала с Люсей ни о чем, шутила… А с папой не получалось. Он хотел видеть в ней дочку, о которой мечтал всю жизнь. Но, увы… Не получалось. Папа не понимал, что Люся, женщина с таким жизненным багажом, не может стать дочкой! И не может общаться с моим папой так, как ему хотелось бы! Ее любимый папа был полным антиподом моему! Думаю, поэтому у них ничего не получалось. Они общались довольно натянуто, и я каждую минуту боялся, что струна с треском лопнет. Мне было очень сложно находиться между молотом и наковальней, потому что Люся мне открыто свое отношение не показывала, а папа обижался. Случилось несколько досадных проколов, от которых даже сегодня, когда о них вспоминаю, на душе становится скверно.

В это время Люсе позвонил Андрей Михалков-Кончаловский и предложил роль в «Сибириаде». Это было очень интересно. Четыре серии, довоенное время, война, после войны. Композитор Эдуард Артемьев, прекрасные актеры: Адабашьян, Шакуров, Андрейченко и много еще интереснейших людей. Люся все еще немножко хромала, стеснялась своей хромоты, но Андрей успокоил ее, объяснив, что так даже интересней. Люся много рассказывала о съемках, об Андрее Кончаловском, о любовных сценах с Никитой Михалковым. Представляю, какой дух царил на съемочной площадке! Но… увы, ничего сам рассказать не могу. Я не смог присутствовать на съемках, и сейчас очень об этом сожалею.

«Сибириада» побывала на многих международных кинофестивалях, завоевала много призов, но в России почему-то такого восторженного резонанса не было.

Мы стали уже ближе общаться с этой замечательной, талантливой семьей. Хочу немножко рассказать о династии Михалковых. Сейчас ходит очень много совершенно неоправданных, глупых, злостных сплетен о них, вызванных чаще всего завистью. Я всегда бросаюсь как тигр, пытаясь развенчать эти мещанские бредни.

Я сам лично ощутил на себе их благородство, доброту, бескорыстие и истинную дружбу без фальшивых комплиментов, без показушных соревнований – кто лучше, кто интереснее, без дорогих подарков на обозрение всей страны. Они помогают многим людям, стоя в тени. Может быть, сегодня они стали другими, как мне пытаются втолковать некоторые, знающие о Михалковых только понаслышке из уст недругов и завистников. Я в это не верю. Точнее, не хочу верить.

Мы с Люсей ощутили на себе благородство семьи Михалковых. Все поступки описывать не буду, но начну со случая с папой Никиты и Андрея, Сергеем Владимировичем Михалковым. Люся тогда уже заканчивала свою первую и самую лучшую книгу «Мое взрослое детство». Она не хотела никакой редактуры, никакой коррекции… «Как напишу, пусть так и печатают. Я же не писатель», – говорила она. Я печатал ее текст на югославской пишущей машинке. У Люси вся рукопись была в амбарных книгах. Она сама правила, по 20 раз переписывала, сама редактировала и опять писала. Последние варианты печатались мною на машинке, потом опять правились, снова печатались, и так по несколько раз. Из меня получился профессиональный «машинист». Люся говорила: «Ты же пианист, вот и развивай пальцы!»