Алексей Баталов - Сундук артиста

Мы долго бродили по неубранным аллеям и заросшим дорожкам, останавливаясь в каких-то, на первый взгляд ничем не замечательных местах. Рядом звучал совершенно спокойный, но невероятно захватывающий внимание, неподражаемо безмятежный голос Ахматовой.

Помню, что в тот день голова ее была покрыта большим черным платком. И все вместе – неяркий тихий день, каких бывает большинство в нашей долгой осени, полуразрушенные перила мостов с разбитыми декоративными вазами, недвижная черная вода в заросших берегах, пустые, покосившиеся, словно покинутые своими изваяниями мраморные пьедесталы на перекрестках и фигура пожилой женщины в платке, – все это составляло мир какой-то хрестоматийно русской картины, тем более поразительной, что она все-таки оставалась живой и была еще пронизана пахучим сыроватым воздухом, гулкими окриками птиц, неторопливым журчанием переливающейся через запруды воды.

Я помню все это так подробно, потому что мне кажется – тогда там мог бы быть сделан особенно выразительный и точный портрет Ахматовой послевоенного времени. А может быть, такое впечатление возникло у меня просто потому, что я знал, как дороги для Анны Андреевны эти места.

Мы медленно шли по дорожкам. Отдельные фразы и замечания Анны Андреевны нельзя сложить в последовательный рассказ, хотя она, видимо, просто в силу деликатности старалась что-то пояснить мне во время прогулки. Она не останавливалась в печальных позах, не припоминала, морща лоб, что было тут, а что там. Она шла, как человек, оказавшийся на пепелище выгоревшего дотла дома. «В жаркие дни он любил прятаться здесь», – с едва уловимым оттенком нежности сказала Анна Андреевна, когда мы проходили буйно поросший зеленью уголок острова.

Я пригляделся: в глубине, за кривыми тонкими стволами торчал ржавый скелет железной скамьи. Конечно, именно здесь Пушкин и должен был искать уединение.

К островку перекинут только один мостик. Я взглянул на него и вдруг ясно, всем существом своим, ощутил близость, вернее, реальность пушкинского бытия. Точное указание места как-то выдвинуло и словно материализовало его фигуру. И в самом деле, он мог пройти сюда только этим путем, по этим потертым чугунным плитам и сидеть только здесь – другого, более укромного уголка на острове просто нет. А эта почти современная по форме железная скамья, запрятанная на самом берегу в кустах, будто нарочно была избрана Пушкиным, чтобы пережить все и остаться на своем месте даже тогда, когда стоящий в нескольких шагах каменный павильон содрогнулся от взрыва…

Анна Андреевна обогнула изуродованное строение и, войдя на широкую растрескавшуюся ступеньку, провела рукой по краю кирпичной раны.

– Тут был какой-то секрет, – сказала она, – ведь места совсем мало, а инструменты звучали, как возле органа. Здесь все любили играть…

Видимо, в павильоне музыкальные вечера бывали и при Пушкине, но теперь Анна Андреевна уже говорила о своей юности. Меня поразило не столько то, что интонация, с которой она сказала об убежище поэта, ничуть не изменилась, когда речь зашла о музыке и ее собственных впечатлениях, сколько то удивительно мудрое, несколько пренебрежительное отношение к варварству, которое она сохранила на протяжении всего дня. Ее светлые внимательные глаза подолгу в упор смотрели на обезображенные, наверняка знакомые ей в каждом изгибе лепные украшения, на обломки статуй, на выгоревшие черные окна тех комнат, где ей не раз приходилось бывать, но в этих глазах не было ни удивления, ни злобы, ни слез. Мне даже почудилось, что сказанное в стихах о Ленинграде было для нее клятвой, данной перед лицом всех потерь.

Я оторопел перед мужеством и духовной силой этой больной старой женщины. Память и достоинство – вот и все, что она могла противопоставить всей этой чудовищной реальности.

Может показаться странным, что, вспоминая о поэте, воспевшем тончайшие движения женской души, я то и дело говорю о мужестве, о силе, о ясности взгляда, но, да простят мне настоящие биографы Ахматовой, без этой стороны ее человеческой натуры не могли бы явиться многие и многие строки ее сочинений, не мог бы возникнуть и тот покоряющий своей сложнейшей гармонией образ «человека на все времена», который и сейчас притягивает множество довольно далеких от поэзии людей. Оборвись жизнь Ахматовой раньше, чему было предостаточно возможностей, не проживи она вопреки туберкулезу, голоду, тифу, инфарктам, назло всем превратностям судьбы такую долгую, а главное, ничем не прикрытую, ни от чего не защищенную человеческую жизнь, люди никогда бы не узнали, что скрывается за ее поэтической маской, чем обеспечиваются строки ее прекрасных стихов.

Как свидетельствует Л. Гинзбург, в ответ на замечание редактора о том, что, судя по новому сборнику стихов, Ахматова совсем не изменилась, Анна Андреевна сказала: «Если бы я не изменилась с 1909 года, вы не только не заключили бы со мной договор, но не слыхали бы моей фамилии».

Изменения, происходившие с Ахматовой, довольно ясно отражены даже в самом простом подборе ее фотографий. Она менялась вместе со временем, но оставалась собой, ее голос никогда невозможно было перепутать с другими. Жизнь безжалостно разрушала ее человеческие убежища, оставляя один на один со всем тем, что происходило вокруг, выплавляя из ее души, из ее судьбы все новые и новые строки золотых стихов. Времени было угодно, чтобы она не только пережила войны, выпавшие на долю ее поколения, но еще оказалась ленинградкой в самой страшной из них.

Многие справедливо замечали, что в конце жизни Ахматова была похожа на портреты времен Возрождения. Судя по рисунку Леонардо да Винчи, где он изобразил себя стариком, она действительно могла быть его сестрой, но в то же время и переодетым дожем Венеции, и генуэзским купцом.

Однако самое интересное в этом наблюдении то, что она действительно и по духу, и по осанке, и по широте своих взглядов, и по разнообразию земных интересов была человеком формации Возрождения, со всеми вытекающими из этой принадлежности выгодами, противоречиями, потерями и лишениями. Иными словами, ее уделом был не тихий музейный зал с уже обожествленными экспонатами, а скорее сама та раздираемая противоречиями, пронизанная жестоким противоборством жизнь, в круговороте которой поэт оказывался трибуном и борцом, художник – мыслителем, а мореплаватель – ученым. Данте – это и его миссия в Сиену, где он, пытаясь примерить враждующие города, произнес свою знаменитую речь. Микеланджело – это и создатель Давида, и строитель укреплений в лагере мятежной Флоренции, где солдаты Медичи охраняли его творение от покушений разъяренных горожан, норовивших камнями разбить скульптуру. Это и та реальность, где не оказалось места для Данте и для стареющего Леонардо, который на чужбине через зеркало записывал свои наблюдения. Все это невольно всплывает в памяти, когда, раскрыв книгу Ахматовой, вдруг как-то заново увидишь знакомые строки.