Алексей Баталов - Сундук артиста

Но эта кукла подарила «Ленфильму» международный скандал.

Во время съемок на натуре, в Таллине на берегу Финского залива, во время второго дубля, когда отпустили манекен на шарах, сильный порыв ветра оборвал страховку, и наша кукла стала быстро удаляться в сторону Швеции, а буквально через несколько минут на горизонте появились сторожевые катера пограничников, с которых начали расстреливать наши шары.

Потом, оправдываясь, мы долго объясняли, что это вовсе не преднамеренное нарушение государственной границы, а простые съемки эпизода для фильма.

Но надо же такому случиться, что, когда я работал на этой картине, в Москве умерла Анна Андреевна Ахматова.

Она умерла в подмосковном санатории, где они были с моей мамой. Потом мама рассказала, что Ахматова плохо себя почувствовала, пришла медсестра сделать укол. «Ниночка, здесь нет ничего интересного», – сказала Анна Андреевна, и мама вышла в коридор. После того как медсестра удалилась, мама еще некоторое время постояла в коридоре, чтобы не тревожить Ахматову, а когда вернулась, то Анна Андреевна уже не дышала.

Это произошло утром 5 марта 1966 года.

Хоронили Ахматову 10 марта в Комарове, неподалеку от ее загородной дачи, которую она называла «Будкой».

Задолго до этого Анна Андреевна в стихах подсказала место своего упокоения.

И, конечно, на могиле надо было поставить настоящий православный крест. Только благодаря тому, что в мастерских «Ленфильма», где делали декорации, работал замечательный старый мастер, по моей просьбе им был изготовлен, буквально за две ночи, подлинно православный, восьмиконечный крест, собранный, как положено, без единого гвоздя.

Несмотря на холод и позднее время, на похороны Анны Андреевны в Комарово приехало много людей.

Здесь, в сундуке, я храню драгоценную для меня книжечку стихов Ахматовой, которую она мне надписала и вручила в 1962 году.

Еще в бытность мою в Ленинграде питерские журналисты, зная о моем проживании в квартире Анны Андреевны, постоянно донимали меня расспросами обо всем, что я знаю и помню об Ахматовой. И о том времени, когда мне довелось быть рядом с ней как в Москве, так и в Ленинграде.

На основании тех моих воспоминаний появилась на свет статья, опубликованная в № 3 журнала «Нева» за 1984 год.

Пожалуй, самое точное и похожее на правду слово, за которым можно было бы спрятать все множество сладостных и горьких воспоминаний, противоречивых чувств и первозданных впечатлений, связанных в моей душе с Ленинградом, – это ностальгия. Ну, если не та, охватывающая человека вдали от Родины, то какая-то разновидность этого сугубо российского чувства. Я говорю так, потому что тоска по всему, что довелось увидеть, узнать и пережить в Ленинграде, не умещается в обычные рамки трогательных воспоминаний о милом прошлом и близких людях, а непременно захватывает в себя и строгие силуэты сумрачных улиц, и запах воды, и узор оград чугунных, – иными словами, обязательно связывается с образом этого неповторимого творения Петра, самого этого места на земле.

Таинство ночей, разведенные мосты и застывшие громады площадей сплетаются с радостью тайных свиданий, с мечтами молодости, но тут же и следы героев Достоевского, и окна пушкинской квартиры, и леденящий ветер блокадной зимы…

Удивительно, но вот уже много лет, оторванный от города, от той жизни, от тех людей и забот, от того мира, в котором начиналась моя кинематографическая, да и человеческая жизнь, я все еще не могу отделить одно от другого, не могу сказать, когда что откуда бралось и где кончалось. Более того, мне порою кажется, что в этом одновременном совмещении знакомых лиц, мест, исторических и литературных героев и заключается та неодолимая сила, которая принуждает постоянно, хотя бы мысленно, возвращаться на берега Невы, и каждый раз вновь и вновь испытывать такое чувство, словно оказался на перекрестке лет, в круговороте какой-то гоголевской фантасмагории…

Однажды, отправившись в обычную актерскую командировку на «Ленфильм», я нежданно вновь испытал это затягивающее кружение времен, то и дело оказываясь в самых невероятных и далеких днях.

Совершенно прозаический повод и вполне прозаическое начало дня. Вызвали на съемку. Картина «Звезда пленительного счастья». У меня маленькая, состоящая из отдельных сценок роль мужа княгини Трубецкой. С поезда – на грим. Перед тем как облачиться в игровой костюм, что-то вроде завтрака в соседнем со студией, к счастью, рано открывающемся кафе. Глупая сутолока выездных съемок: автобусы, машины, кто-то уехал, кто-то, без кого нельзя, еще не приехал… В кафе невыспавшиеся ранние посетители с глазами, полными забот, и мы, взрослые люди, полуодетые, в дурацких наколках и прическах, в гриме, с треуголками и веерами в руках. Соответственно и складывается настроение грядущего дня. Наконец всех отправляют в Пушкин, где нужно снимать прибытие царя. Уже там, на месте, выясняется, что по вине кого-то перепутали эпизоды и я, вернее, тот, кого я изображаю, в данном кадре не нужен…

В костюме и гриме так просто не уедешь. Жду оказии отправиться обратно в город на студию. Но в какой-то момент досада, достигнув на вершине бессмысленных препираний предельного накала, остывает, вянет, и тогда всплывает окружающее. Сперва глазами праздношатающегося человека я равнодушно смотрю на давно знакомую лепнину дворца, на озеро, на парк, то там то тут заставленный киноприборами и машинами, но постепенно, по мере удаления от съемочной площадки, от суеты работающих людей, от говора любопытных зрителей, возникает, вернее, восстанавливается совсем другая, сохранившаяся вне забот сегодняшнего дня, реальность. И уже по-иному, спокойно и величественно, сверкает гладь перегороженной запрудами воды, становится физически ощутимой прохладная тень высоких аллей; и мраморные изваяния, возвышающиеся на тронутых плесенью постаментах, незримо обретают свое первоначальное значение.

Теперь отсюда, из глубины парка, и съемочная площадка словно преобразилась, выглядит совсем иначе: всадники в ярких военных мундирах, группы придворных, вязь старинной решетки – все это, наполовину скрытое стволами деревьев, легко соединилось с контурами строений, с легкой белизной стремящейся к воде Камероновой галереи с широкими маршами лестниц, с безукоризненной строгостью парадных аллей. Стоя на моем месте, кто-то именно так мог высматривать в пестрой толпе двора сухонькую фигуру Пушкина или кого-то из его друзей, членов тайного общества. Да и я в костюме князя Трубецкого чем-то начинаю принадлежать тому времени, точно погружаюсь в него.