Олег Табаков - Счастливый билет. Моя настоящая жизнь. Том 2

Кстати, те пятнадцать лет, пока занимался Школой-студией МХАТ, я служил в Художественном театре на полставки, при том, что «Амадей», в котором я играл Сальери, приносил, кажется, наибольший финансовый успех театру, с трудом сводившему концы с концами.

Сам Олег Николаевич Ефремов был рожден для Художественного театра. Но… для идеального Художественного театра. В реальный советский МХАТ, когда Ефремов закончил Школу-студию, его не взяли, и он вынужденно отправился «состаиваться» в Центральный детский театр (кстати, к несомненному счастью ЦДТ, потому что после появления Олега Николаевича именно там началось возрождение российского театра).

Но Ефремов-то считал, что он по праву должен работать во МХАТе! Дарование его актерское было очевидно, характер и задатки – бунтарские, мощные организационные способности также бесспорны. Однако в 1949 году с его курса во МХАТе оставили, если память мне не изменяет, только Алешу Покровского. А Олега – нет. Настолько он не вписывался, не вставал в строй. И ссадина эта была для Олега очень болезненной, особенно по молодости. Я убежден, что обида на Художественный театр осталась в его душе на всю жизнь.

Олег Николаевич всегда был хозяином дела. И как всякий хозяин, он смотрел не на год вперед и даже не на пятилетку, а несколько дальше в будущее.

В принятии окончательного решения для меня одним из главных аргументов было мнение самого Олега Николаевича о том, кто должен наследовать МХАТ после него. Во всяком случае, на этот счет есть показания свидетелей – тех, кто ездил к нему в больницу ближе к его смерти, подтверждающих его слова, что Табаков должен быть после него.

…Почему я…

К моему семидесятилетию Александр Авдеенко опубликовал в журнале «Экран и сцена» большую статью под названием «Ну почему Лёлик?», где вспомнил свой давний разговор с Олегом Николаевичем и рассказал о факте, доселе широкой публике неизвестном. Их беседа состоялась накануне того, как Ефремов должен был покинуть «Современник» и перейти в Художественный театр, откликнувшись на зов мхатовских «стариков» и по решению министра культуры Екатерины Алексеевны Фурцевой. Авдеенко был одним из первых людей, узнавших эту новость от самого Олега Николаевича. Саша не являлся актером, происходил из семьи интеллигентных людей (отец его был писателем, журналистом). Взвешенность Сашкиного «неактерского» характера привлекала Олега, они с Авдеенко были давними друзьями и в тот вечер вместе что-то отмечали. Ефремов, видимо, желая проверить на Авдеенке свои мысли (а он не только на нем проверял – как выяснилось позже, почти все «проверяемые» им реагировали и отвечали одинаково), спросил: «Ну и кто же должен остаться после меня там, в “Современнике”?» На что Сашка, недолго думая, сказал: «Наверное, Лёлик…» Тот сделал большую мхатовскую паузу, а потом, разразившись трехэтажным матом, прокричал: «Ну почему Лёлик?!» В этом его возгласе как-то странно сплелись одновременное утверждение и отрицание… Такое вот отношение Олега ко мне наличествовало практически всегда. Много в нем разного намешано. И тут еще было такое удивление: «Что за дела… И что это такое вообще – Лёлик?!»

А ближе к 2000 году мы с Ефремовым оказались на творческом вечере Славы Тихонова… Мы сидели вместе в первом ряду, и Олег Николаевич вдруг спокойно и настойчиво начал говорить со мной о мхатовских делах, заключив свою речь фразой: «Ну все, засранец, давай. Следующий сезон в Художественном театре будешь сочинять ты…» Я слушал то, что он мне говорит, и мне в голову пришла какая-то жуткая и горькая мысль: «Но… если у него не будет всего этого, он же умрет! У него же ничего нет, кроме театра!» Семьи нет… потерял родителей… Я чувствовал, насколько он искренен в этот момент, но сознавал, что он просто не сможет дальше жить, если главное дело всей его жизни будет делать за него кто-то другой. Учитывая тяжелое состояние его здоровья, тогда я просто не смог ответить Ефремову ни «да», ни «нет».

Михаил Ефимович Швыдкой меня все-таки уломал. Я принял на себя Художественный театр, напомнив самому себе безымянного героя рассказа Алексея Ивановича Пантелеева «Честное слово», где говорится о мальчике, который во время игры стоял на часах, в карауле. Когда игра закончилась, солнце село и стало холодно, он все стоял и стоял, прекрасно понимая, что про него просто-напросто забыли и уже давно можно идти домой. Но он не сходил с места, потому что не мог нарушить данного обещания. Видимо, и я из этой странной породы. Никаких мечтаний и мыслеформ типа «Я всю жизнь мечтал…», «Мне надо, мне необходимо возглавить…» у меня не было. Но я понимал, что могу и должен попытаться быть полезным этому большому делу.

Валентина Ивановна Матвиенко представила меня труппе как нового руководителя – не директора, не главного режиссера, а именно как художественного руководителя театра. Это было моим личным и принципиальным условием. Я изначально решил, что никогда и никакой режиссурой в этом театре заниматься не буду. Исполнение именно этого моего внутреннего «наказа самому себе» позволяет мне достаточно серьезно, требовательно и почти беспристрастно оценивать те работы, которые выходят в Художественном театре.

В первые же дни пребывания в должности художественного руководителя я освободился от многих сотрудников, составлявших бюрократическую структуру театра. В момент представления коллективу по лицам сидящих напротив я увидел, что вызываю в их душах и сердцах целое половодье чувств. Их можно было понять: я не режиссер, а успешный актер, не менее успешный участник обновленческого процесса в театре, один из зачинателей студийного движения, пятнадцать лет руководивший Школой-студией МХАТ и неоднократно конфликтовавший со мхатовской бюрократией по поводу отношения театра к студентам. Кстати, и на должность ректора Школы-студии МХАТ в 1985 году меня «посадил» Олег Николаевич.

В Художественном театре было несколько человек, которые претендовали на наследование руководства после возможной смерти Ефремова. Я знал это, но было одно обстоятельство. В этой труппе человеческие отношения (а это категория очень обязывающая и лимитирующая как одну, так и другую сторону) у меня были только со Славой Невинным, человеком мне душевно близким, и с Ией Саввиной, которая приходила ко мне «прощаться», когда я лежал с инфарктом… То есть у меня не было каких-то житейских обязательств перед всей этой огромной труппой, что было чрезвычайно и принципиально важно. Поэтому я твердо понимал, что никому из сидящих в зале ничем не обязан. Кроме разве что радости, испытанной, когда кто-то из них удивлял меня своим актерским талантом на сцене. Они не звали меня на царство, я не стал въезжать в кабинет на белом коне, но и ничьим должником себя не чувствовал.