Татьяна Забозлаева - Владислав Стржельчик

Не то ли самое видим мы у актеров, тип которых представляет сегодня Стржельчик?

Ведь он также фетишизирует, отрабатывая, шлифуя, тона своего голоса, повадки, позы, как фетишизирует музыку слов поэт, описанный Доде и Франсом. Стржельчик сообщает взглядам красноречивость, а интонациям — рельефную выпуклость, осязаемость конкретных форм. И даже можно сказать, что смысл создаваемого им образа раскрывается не в словах, не в действиях, не в поступках, а в переливах звуков, в поворотах головы, поклонах, жестах — пластике движений, каждое из которых не существует самостоятельно, отдельно, а составляет некое струящееся, сверкающее и поющее единство, некую звукозрелищную структуру. Стржельчик не может не отвергать своего следователя из «Софьи Перовской», как носителя зла и несправедливости. И одновременно он не может не любоваться им, как совершенством в своем роде. Вот ведь какой парадокс! Мы наблюдаем здесь своего рода эстетизацию человеческой плоти во всем множестве ее проявлений, идеализацию, которая и составляет, в общем-то, суть театра.

Театр рожден был как празднество. Как таинство, божественная литургия. И одновременно — как позорище, льстящее зрению, ласкающее глаз. Материальное, плотское, живое и, значит, в сердцевине своей порочное, низменное в сравнении хотя бы с ублажающими лишь слух и дух музыкой и поэзией. Преодолевая естественную стыдливость, театр обожествлял это плотское в себе. Шлифовал, как алмаз, чеканил, как серебро, небудничное воодушевление и приподнятость в жестах, в позах, повышенность тона и мимики, трагический пафос и комическое фатовство. Благословлял человеческое в человеке, идеализировал эту живую материальность художника, который в то же самое время является и художественным произведением, образом, вещью.

Подобного рода эстетизм отличал творчество Самойлова. Современники считали, что «главное достоинство его выполнения состоит в том благородстве, которым пронизаны все его действия на сцене». «Наиболее ценно в творчестве Самойлова умение возвысить человека». Аналогичными суждениями отмечено искусство Далматова, которого называли певцом пошлости. Несоединимое, кажется, сочетание «певец» и «пошлость» и тем не менее весьма возможное в театре и даже желанное.

В спектакле «Правду! Ничего, кроме правды!..» (1967), который восстанавливал церемонию «суда» над Советской республикой, состоявшегося в 1919 году в США, Стржельчик сыграл роль американского сенатора Ли Овермена. Среди многочисленных отзывов на спектакль был и такой: «Наше внимание...— писал рецензент газеты «Известия»,— обращено на сенатора Овермена, человека умного, хитрого, хорошо воспитанного и явно не лишенного чувства юмора. Овермен в исполнении В. Стржельчика использует все свое умение и личное обаяние, чтобы придать этому судилищу логичную и назидательную форму. Он видит многие натяжки и несправедливости процесса и пытается тонко их исправить. А когда один из не очень разумных помощников Овермена начинает нести про большевиков абсолютную чушь и Овермен — Стржельчик смущенно обрывает его, не в силах удержаться от иронии: «Спасибо, вы внесли много света в это дело...», то, право же, нельзя не восхититься игрой актера. «Приподнимая» своего Овермена, он тем самым еще отчетливее подчеркивает крах старого общества, которое уже не могут спасти даже такие, как Овермен...» [40] Шевелев Э. Суд истории.— Известия, 1967, 17 нояб. .

В этой длинной цитате самое главное слово — «приподнимая». Действительно, кого бы Стржельчик ни играл, жандарма или императора, провинциального учителя или ученого, в каждом образе он «приподнимает», поэтизирует тот человеческий материал, который подлежит его художественному осмыслению. Эта черта основополагающая в творчестве Стржельчика, и она традиционна для определенного актерского типа.

Иногда приходится слышать, что самойловско-далматовское направление не является органическим для русских театральных традиций, которые неотделимы в своем эстетическом поиске от высоких нравственных идеалов, от страстного правдоискательства и просветительства. Но...

Самойлова высоко ставил Достоевский — теоретик «почвенничества», художник исконно русский в этических проповедях, в страстном поиске истины. Далматова же не то что любил — боготворил юный Александр Блок. Избрал его актерство предметом для подражания. Сохранил память об актере и в зрелые годы: в дневнике поэта сделана запись о смерти Далматова в 1912 году.

Как разрешить подобное противоречие? И есть ли здесь противоречие? В чем эстетический — и шире — общественный смысл подобной театральности? Ответы на такого рода вопросы легче найти, как это часто бывает в искусстве, не у сторонников, а у противников той или иной тенденции.

Известно, что Салтыков-Щедрин назвал Самойлова «актером всех стран и времен, а преимущественно всех костюмов». Остроумная формула запомнилась, запомнилась как афоризм, хотя смысл ее далеко не однозначен. Здесь есть над чем задуматься.

Щедрин ведь искал в создании актера отграниченной, психологически обоснованной цельности. Щедрин хотел увидеть на сцене характер, по которому можно было бы судить о среде, его сформировавшей, о времени, эпохе, месте действия, о противоречиях, которые этому времени и среде свойственны. Щедрина заботили связи, зависимости, существующие между душевным миром человека и окружающим миром. Эти связи и отношения зафиксированы определенным образом в человеческом характере. Характер — всегда некая иерархия человеческих черт, одни из которых развились в данных условиях вполне и стали главенствующими, другие захирели в процессе ассимиляции человека в реальности, третьи не смогли проявиться вовсе. По одному характеру мы не можем судить о всей совокупности возможностей, заложенных в человеческой природе вообще, свойственных человеку как философской категории.

...Самойлов характеров не создавал. Он предлагал зрителям череду масок, каждая из которых как бы отвергала предыдущую, а весь поток этих метаморфоз тяготел к беспредельности. Далматов позднее, уже не прибегая к мгновенным переодеваниям, не меняя кардинально своей внешности, в рамках одного художественного образа в спектакле, а не десятка, научился передавать эту беспредельность, изменчивость человека. Играл он Телятева или Ноздрева, все было зыбко, все — розыгрыш: губы произносят патетический монолог, а искрящиеся смехом глаза как бы опровергают патетику, в позе застыла горечь печали, а интонации голоса уверенно-благополучны. И так до бесконечности. Не знаешь, на чем остановиться и чему верить. Искусство Стржельчика, принадлежащее середине двадцатого века, тяготеет к показу драматической, резко контрастной борьбы противоположных черт в человеке. Стржельчик способен поразить молниеносным глиссандо, когда в одно мгновение оказывается использованной вся клавиатура человеческих характеристик от буффонадной, фарсовой до трагической. Вспомним его Кулыгина в финале «Трех сестер». Бурную смену отношений к Кулыгину, которую мы переживали в считанные минуты действия. Этот не поверяемый логикой, не разложимый на отдельные составляющие сплав комического, жалкого, чуть ли не омерзительного в своем подобострастии начал с глубоко трогающим, возвышенным, прекрасным.