Татьяна Забозлаева - Владислав Стржельчик

Актерство Стржельчика отмечено в высшей степени чувством собственного достоинства. Выправкой, выделкой внутренней и внешней, в которой ощутим элемент брезгливого презрения к любой неоформленности, нескладности, мешковатости в жизни и искусстве. Но презрение идет не от чванства, явственнее его защитная, веками вырабатывавшаяся функция. Чувство собственного достоинства, иногда преувеличенное до высокомерия, здесь не дар небес, в нем отголосок древнейшей борьбы актерской братии за место под солнцем, за признание своих гражданских прав.

Актерство Стржельчика насквозь иронично: будучи лицедеем, важно не утратить собственного лица. И драматично. Есть в актерском ремесле своя профессиональная драма — вечная неудовлетворенность, недосказанность. Ведь актер зависим от режиссера, капризов публики, от роли, написанной драматургом. Отсюда резковатый, терпкий, что ли, привкус, который отличает сценические создания Стржельчика. И еще. Актерство его блистательно тем ярким, праздничным блеском, который создает в зрительном зале атмосферу приподнятости, радостного ожидания удовольствия.

По психологии творчества, по способам выражения художнического «я» Стржельчик — актер сугубо театральный. Не кинематографический и не телевизионный. Для естественного самочувствия в творчестве ему необходима освещенная прожекторами площадка — сцена и толпа вокруг — зрители. Для нормального существования в искусстве ему необходимо ощущение постороннего присутствия, чтобы непрерывно чувствовать поддержку, отклик зала, чтобы непрерывно получать оценку своему труду в аплодисментах одобрения, в шорохах досады или похвал, в смене трудно фиксируемых настроений, именуемых реакцией зала.

Атмосфера игрища-зрелища — его родная стихия. Он склонен к сценическим мистификациям. Предпочитает так называемые роли «с переодеванием», когда можно спрятать свое лицо за старческим гримом, за явной характерностью или экзотическим костюмом. Он обожает на сцене всевозможные очки, пенсне, монокли. Но и в гриме, и без оного Стржельчик остается человеком, который убежден, что театральное, актерское начало и есть высшее проявление человеческой природы.

И это не чудаковатость, не сумасбродство, а опять-таки искреннее и верное служение традиции. В старинном водевиле, чуть ли не стопятидесятилетней давности, найдем тому подтверждение: «И знаете ли вы, что значит истинный драматический актер? Вы — это, вы — то, а он — всё».

В подобной декларации звучит торжество человека, который победил время, свой короткий человеческий век, прожив за одну жизнь десятки, сотни сценических жизней, и покорил пространство, как бы вышел из себя в широкий мир, где все оттенки красок — страстей, радостей, борений. Чувство свободы и ощущение превосходства над «обычными» людьми рождает здесь сам процесс актерства, понятый в его первозданном значении — как лицедейство.

В истории русского театра известны имена актеров, которые всем своим существом утверждали Театр и актерство. Театр был их философией, их концепцией жизни, верой, наконец. А. Кугель, говоря об актере Малого театра А. Южине, так описывал этот тип сценического деятеля: «Для Южина, конечно,

мир «преломлялся» в театр. Что актерственно, то и естественно. Я актерствую — и это в самом благородном и возвышенном значении слова значит — я живу... Все привычки, навыки, приемы актера должны стать господствующими и общепринятыми, ибо в них высшая настоящая красота. Настоящий, подлинный актер всегда стоит у рампы, выставив вперед грудь. Он говорит на диафрагме, с особым упором на звук. Он патетичен. Он массивен. Он зорко следит за впечатлением и быстро перестраивает, в соответствии с тем, доходчивы или нет его слова, свое выражение. Он никогда не молчит. Когда безмолвны уста, говорит его взор. Он всегда подобран, потому что жизнь — это сцена и надо играть» [39] Кугель А. Театральные портреты. Л., 1967, с. 107. .

Сказанное о Южине, разумеется, Южину и принадлежит. Стржельчик — актер иного века, иной индивидуальности. Прямые аналогии здесь неуместны. Речь идет только о тенденции.

Вовсе не похожих друг на друга, да и живших в разные времена истых трубадуров театра, таких, как Южин, роднила между собой не просто влюбленность в сцену, а подлинное обожание живописности, картинности, костюмности, без которых сцена немыслима. Декорация, грим, костюм, игра, переодевание, преображение — это ведь и есть театр, взятый в своей основе.

Мы привыкли видеть в актере прежде всего психолога или трибуна, а если заглянуть в истоки профессии, актер — прежде всего лицедей, и в одной этой особенности заключено уже его непобедимое могущество. Дар преображения таит в себе силу почти магического воздействия на умы сограждан. Не случайно перу поэта Н. Некрасова принадлежит водевиль, в котором актер, униженный прозвищем паяца, сумел отомстить обидчикам, используя искусство трансформации. А Некрасова, даже молодого, даже водевилиста, скрывавшегося под псевдонимом Перепельский, трудно заподозрить в недооценке нравственных, просветительских функций искусства и в преувеличении его самоценной эстетической значимости, искусства для искусства или театра для театра!

И тем не менее его одноактный водевиль «Актер» — не что иное, как апология самой природы актерского творчества, вся «соль» которого в преображении. Осмеянный богатыми друзьями, актер Стружкин уходит, чтобы вернуться переодетым то татарином — торговцем бухарскими шалями да халатами, то старухой, то итальянцем — продавцом гипсовых фигурок. Неузнанный, он без труда расстраивает свадьбу своего заносчивого товарища, умудряется перессорить почтенное семейство. А под занавес, вдоволь насладившись муками поверженных, он милостиво соединяет влюбленных, примиряет страсти и входит в дом старого товарища уже не шутом и даже не равным среди равных, а «генералом», вдохновенным творцом, волей которого весь свет вертится. Он поет, танцует, декламирует, смеется, плачет. Он то сед и стар, то молод, он беден и богат почти одновременно. Он запросто нахлобучивает корону короля и запахивается в лохмотья бродяги, как в пурпурную тогу. Ему все доступно, все известно. Он маг, он чародей, он властелин толпы...

В роли некрасовского Актера впервые завоевал сановный Петербург В. Самойлов, в будущем непревзойденный мастер по части гримов и костюмов, великолепный имитатор, безупречно владевший искусством трансформации. Одним словом — Протей. Так публика старых времен именовала своих любимцев, намекая на их таинственное родство с мифическим божеством, которое, по преданию, обладало способностью провидеть будущее и произвольно менять собственное обличье. Самойлов являлся в 1830—1840-х годах и комиком чистой воды, и водевильным актером, куплетистом, танцором, в молодости он славно пел, в зрелые годы выступал в трагедиях, в Шекспире. За его спиной словно бы толпились целые века, народы, исторические личности и типы повседневной русской жизни. Но, умея ловко преображаться, легко переходить из одного психологического состояния в другое, Самойлов не всегда оказывался способным создать законченный образ. Его Лир или его Гамлет, по свидетельству современников, были как бы составлены из нескольких характеров. Внутренние связи, переходы Самойлову не давались. В последней четверти девятнадцатого века его сменил В. Далматов.