Алексей Тарханов - До востребования, Париж

Именно пассажи заставили богачей спешиться или выйти из экипажа. Это и поныне образец того, как должна была выглядеть идеальная пешеходная улица. Хотя она и обещала срезать путь, но в действительности предлагала потратить не только деньги, но и время. Здесь пили вино, обсуждали сделки, делали покупки и назначали свидания. Здесь появлялись маленькие паноптикумы, театры и гостиницы – места для растраты свободных часов. Всякий раз, когда я брожу в 1-м округе и вижу на фасаде галереи Веро-Дода статую Гермеса и статую Сатира на отдыхе, я думаю, что это правильное соседство. Пассаж – это именно то, что Гермес смог предложить любому праздношатающемуся Сатиру.

С каждым из главных парижских музеев у меня свои отношения. В Лувр я прихожу робко, как первоклассник в школу. В музее Орсе я уже чувствую себя старшим школьником, пора вступать в комсомол и присоединяться к римлянам времен упадка, которые живут на стене в свое удовольствие. Единственное место, где я чувствую себя свободно и по возрасту, – это Центр Помпиду. Может быть, потому, что я рос вместе с ним. Мы знакомы с детства.

Папе в числе нескольких советских архитекторов разрешили участвовать во французском конкурсе на новый небывалый художественный центр на плато Бобур, который еще был тогда безымянным.

Не то чтобы папа принадлежал к партийным и сановным. Он был беспартийным евреем, но очень хорошим архитектором, и социалистическое отечество надеялось, что вдруг его мастерская выиграет. Затраты небольшие, а тут престиж и премия, которую большевики традиционно забирали себе. Потом в книжке, изданной по результатам и разосланной участникам в качестве утешительного приза, я долго разглядывал самый странный проект, который и победил: нынешний Центр Помпиду. Не так уж он был похож на то, что в итоге построили, но впечатление производил даже в чертежах.

Говорили, что французы не хотели, чтобы выиграл иностранец. Чушь – его сделали итальянец и британец. Говорили, что это не музей, а курятник. Чушь – это-то как раз и есть музей. С тех пор немало построили музеев так, что они сами стали экспонатами – вроде Гугенхайма в Бильбао, но этот – самый лучший, потому что просвечивает насквозь. Его называли нефтеперерабатывающим заводом – что же тут плохого, если нефть он перерабатывает в искусство. Какой-нибудь Лувр в Абу-Даби делает то же самое, но и вполовину не так весело.

Я до сих пор его разглядываю каждый раз, когда прохожу мимо. И даже сворачиваю специально, если надо. Меня завораживает его вывернутая наизнанку цветная анатомия, вода течет в зеленых трубах, конструкции – серого цвета, кондиционеры – синего, лифты – красного. И знаменитый эскалатор наискосок фасада, что перекачивает по трубе вверх-вниз довольные толпы.

Французские философы подходили к Центру Помпиду этаким бодрийяром и порицали за пустоту, призывали разрушить его, растоптать. Ноги коротки! Я помню, как встречался с Ренцо Пьяно в его мастерской, расположенной с тех героических пор на соседней улице Архивов. Мы проговорили час – о том, как они с Роджерсом решили сделать то, что до этого никогда не делали. Как не особенно верили в победу: все-таки 600 с лишним проектов разных великих мастеров, а не тридцатилетних мальчишек.

Интеллектуалы прокляли их работу с таким же пылом, с каким Мопассан поднимал восстание против Эйфелевой башни. Журналисты назвали новый центр «Кинг-Конг посреди старого города». Финансисты дважды урезали смету. Французские заводы не взялись за стодвадцатитонные металлические детали, похожие на позвонки дракона. Их пришлось тайком заказывать на германских заводах Круппа, что во времена еще не совсем объединенной Европы грозило дополнительным скандалом. Президент Жискар д’Эстен, придя на смену Помпиду, решил укоротить его детище хотя бы на этаж. Ему это не удалось, «но он сумел мне испортить отпуск», – говорит Ренцо Пьяно, вспоминая, как у берегов Корсики в 1974-м его яхту брал на абордаж катер береговой охраны, спешивший донести до архитектора волю президента – сотовых телефонов тогда и не знали.

В Париже есть пейзажи, которые ничуть не изменились. В виде картин импрессионистов они разъехались по городам. Я помню, как в музее Тиссена в Мадриде смотрел на «Улицу Сент-Оноре вечером» Камиля Писарро, выглядевшую ровно так, как выглядела улица из окна моего номера в Hôtel du Louvre . Разве что у Писарро не было на холсте автомобилей и вместо нынешних красных навесов кафе Ruc висели полосатые.

Влезшие местами в эти панорамы новые здания вызывают в памяти название книги моего знакомого, французского архитектора и критика Филиппа Третьяка. Книга озаглавлена «Надо ли вешать архитекторов?», и ответ во многих случаях просится утвердительный.

Да, современная архитектура бывала легкой и демократичной, но ее плодами мы не всегда умеем пользоваться, а архитекторы не проявляют к нам никакого снисхождения. В результате их вещи тяжело и грязно стареют, как модная дама в леопарде, которой за шестьдесят, но хотела бы выглядеть на тридцать.

Центр Помпиду тоже стар, местами обшарпан и запылен, и среди окурков, накопившихся на его карнизах, есть, наверное, окурки Сержа Генсбура и Франсуазы Саган. Но ему не дает состариться молодая толпа, в которой в равной пропорции смешиваются туристы и парижане. Когда ты едешь вверх по эскалатору в музей, ты проезжаешь мимо ребят, вышедших из библиотеки покурить и выпить кофе. Здесь одна из самых открытых и богатых библиотек, которые я встречал. И никаких пропусков и читательских билетов.

Теперь ему предстоит ремонт, его закрывают до 2027 года. «Реконструкция необходима, времена настали другие, – объясняет мне Пьяно. – Нужна новая техника, нужно, чтобы здание потребляло меньше энергии, то есть придется перебрать заново мотор этой машины. И поскольку все было задумано изменяемым, модифицируемым, гибким, адаптируемым, это совершенно нормально». Но тут-то мы и поймем, насколько Центр Помпиду был нам важен и дорог. Смешно даже говорить сейчас, что он – страшный злобный авангард, дело даже не в том, что за много лет любой авангард превратится в классику. Он на самом деле родственник Нотр-Дама, такой же готический собор, у которого стены подвешены снаружи. Ну и что, что там нет химер. Когда он снова откроется, я засяду вместо них на последнем этаже за стаканчиком пастиса. Почетна должность химеры современного искусства.

Пьер Берже, богач, меценат, друг всех президентов, умер за месяц до открытия музея Сен-Лорана и за два месяца до 87-летия. Он скончался в своем доме в Сен-Реми де Провансе. Берже был болен, в последний год с трудом ходил, иногда даже садился в коляску, но никто не верил, что он умрет.