Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

2 июля 1896 года, на пограничной станции Волочиск, при осмотре вещей у прибывших из-за границы, было обнаружено, что в саквояже домашней учительницы Варвары Малафеевой, между прочими вещами, находилась рукописная тетрадь с заметками противоправительственного содержания. В виду этого Малафеева была арестована и отправлена в С. Петербург. <���…> Привлеченная к дознанию в качестве обвиняемой Варвара Малафеева объяснила, что, находясь для поправления здоровья в Италии, задумала, по окончании курса лечения, осмотреть Париж. С этой целью она получила от своих знакомых рекомендательное письмо к проживавшей в Париже Варваре Васильевне Чичкиной. Познакомясь с последней, Малафеева посещала ее и встретила там некоего Петра Смидовича, который, зная хорошо Париж, сопровождал Малафееву при осмотре города. Узнав, что она вскоре собирается в Россию, Пётр Смидович обратился к ней с просьбой отвезти его матери свои “исторические заметки” и передал ей довольно толстый сверток, обернутый серой бумагой и обвязанный шнурком; при этом он объяснил, что этот сверток нужно передать Начальнику станции “Лаптево” Николаевской железной дороги, для дальнейшего отправления в село Зыбино, на имя Марии Тимофеевны Смидович или же отправить заказной бандеролью из Москвы. На вопрос Малафеевой, почему он не отсылает свертка этого прямо из Парижа, Смидович сказал, что посылки часто теряются; при этой передаче Смидович спросил у Малафеевой, не привлекалась ли она ранее к политическим делам и, получив отрицательный ответ, добавил, что в таком случае ей нечего опасаться подробного осмотра на границе; письмо с адресом г-жи Смидович было, по словам Петра Смидовича, вложено в сверток. Малафеева, невдалеке от границы, желая вспомнить точный адрес г-жи Смидович, развернула сверток, но самое письмо оставила по прежнему в тетради, содержанием которой не поинтересовалась. Кроме этого свертка Смидович дал ей рекомендательное письмо к сестре своей Ольге Смидович, которую Малафеева должна была разыскать в Москве через Адресный Стол или при содействии некоей г-жи Якобсон. В Волочиске Малафеева отдала, по первому требованию, свой саквояж, нисколько не подозревая преступного содержания упомянутого свертка и на вопросы жандармского офицера изложила все приведенные обстоятельства [68] Цит. по: Соболев А. Полицейское дело // ГАРФ. 124. Дела 1896 года. Оп. 5. Ед. хр. 21; https://lucas-v-leyden.livejournal.com/276699.html. .

Отпустили ее почти сразу: в поздних, уже советских автобиографиях она склонна была преувеличивать тяготы, понесенные ею при участии в революционном движении, чтобы получить повышенную пенсию, но в действительности все закончилось подпиской о невыезде, а вскоре дело и вовсе было прекращено.

Варвара, недолго пробыв под следствием, возвращается в Киев.

Летом Лев Исаакович пишет Варваре из Берлина в Киев, но ни словом не упоминает, что ему должны сделать операцию. Какую? Неясно. Ведь болезнь его сугубо нервная. В своем письме он называет ее по-дружески Вавой, волнуется о ней и вновь спрашивает о Насте. Предлагает прислать им немного денег. В этом послании он между прочим высказывает дорогую для него мысль о страдании, отсылая Варвару к открытому им совсем недавно немецкому философу:

…Ницше в каком<-то> письме сказал, что горе и лишения не принадлежат к “ненужному и неразумному в человеческом существовании”, а gehören zur Sache [69] Принадлежат к делу ( нем. ). – будем жить этой верой, которая, быть может, гораздо глубже убеждения, где горе и лишения бесполезны. Ибо, в таком случае вся жизнь, где всякому дано лишь исчезновение, а вечны лишь утраты – одна большая бессмыслица. И посему, я не хочу жаловаться.

Из месяца в месяц Лев Исаакович накапливает тот трагический опыт, который окажется абсолютно необходим для всех его философских работ. В книге “Достоевский и Ницше” он напишет: “Трагедии из жизни не изгонят никакие общественные переустройства, и, по-видимому, настало время не отрицать страдания, как некую фиктивную действительность, от которой можно, как крестом от черта, избавиться магическим словом «ее не должно быть», а принять их, признать и, быть может, наконец понять. Наука наша до сих пор умела только отворачиваться от всего страшного в жизни, будто бы оно совсем не существовало, и противопоставлять ему идеалы, как будто бы идеалы и есть настоящая реальность”.

Понять и принять трагедию существования.

В конце письма Варваре он с грустью отмечает: “Полегоньку, да понемногу на шаг отодвигаемся друг от друга, что скоро с трудом будем понимать один другого”.

Конечно, он не может не чувствовать, что их уносит в разные стороны, но будет еще хвататься за надежду на общую жизнь. Нет, не с Варварой. Хотя бы с Настей. Поэтому он продолжает объяснять родителям, что его будущее с Настей – дело решенное.

В письме отцу в августе 1896 года Шестов пишет:

…Как утопающий хватается за соломинку, так я ухватился за последнюю надежду на спасение. Эта девушка, о которой говорили столько дурного, не заслуживает тех упреков, которые так сыплются на нее со всех сторон. Я тоже умею узнавать людей. Она добрая, умная и честная девушка. Единственный ее недостаток – это сдержанность и застенчивость, которая многими принимается за скрытность и враждебность к людям. Но не в этом еще дело. И не в том дело, что она, как ты пишешь, по мнению некоторых, некрасива. Если бы мне было 18 лет – это было бы страшно. Главное в том, что она христианка и мне нельзя жениться на ней. Это действительно ужасно, ибо по теперешним понятиям в России брак невозможен – а вы ее не можете принять в дом, если она останется христианкой. Прежде я об этом не думал. Я искал себе спасения, искал пристанища, и нашедши его был рад, что хоть немного отдохну. <���…> Что теперь делать? Теперь, когда после целого года таких ужасных мук, как те, которые мне пришлось вынести, после двух операций – я еще не в силах даже собраться с мыслями, чтоб обдумать свое положение, поискать выхода какого-нибудь, ты хочешь, чтобы я отказался от своих намерений. Я обещал вам ничего не предпринимать без вашего согласия и от слова своего не откажусь. Но, ради Бога, дайте мне время осмотреться, прийти в себя. Когда я стану здоровее, крепче – тогда я сам от себя, и вы от меня можете требовать больше. Пока я даже от операции не оправился. И не знаю, принесет ли она мне пользу. Всего несколько дней, как я избавился от мучительнейших болей, которые наводили меня на мысль, что операция не только не улучшила, но значительно ухудшила мое положение. Оправиться труднее, чем заболеть. Я пять лет болел – если я не подумаю о своем здоровье, болезнь, в излечении которой я и теперь не уверен, вернется во всей своей прежней силе и тогда я снова никуда не годный человек. Если же я успокоюсь, если вследствие этого, болезнь хоть уменьшится (боли происходят чисто на нервной почве), тогда мы окончательно все разрешим. Твои желания, мамашино спокойствие мне гораздо дороже, чем кто-нибудь может думать [70] Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2121. .