Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Но, по всей видимости, Настя во всех этих планах Льва Исааковича участия не принимает. Еще в самом начале истории, встретившись с сестрой, она поняла, что и Варвара вовсе не была равнодушна к ее избраннику, и сам Лев Исаакович был привязан именно к старшей сестре.

Именно поэтому Лев Исаакович вынужден писать матери 6 сентября 1896 года:

Теперь можешь быть спокойной. Настя и не думает сюда приезжать. Она, вероятно, поступит на какие-нибудь курсы в Петербурге или Москве. Это будет для нее самое лучшее, если окажется возможным. О ее приезде, повторяю тебе, и речи нет и не будет.

Он напоминает матери:

Не забудь, что я сделал эту девушку несчастной.

И тут же:

О здоровье своем мне нечего говорить. До сих пор я в таком положении, что не могу заметить хоть какой-нибудь пользы от операции. Боли сильные и продолжительные. Таких до операции не было. Но я уже свыкся со своей болезнью и терпеливо выношу ее.

Он чувствует себя разбитым, очень больным человеком с нечистой совестью, и это не может его не угнетать.

3 октября 1896 года из Мюнхена Лев Исаакович пишет в Воронеж Ваве – теперь он всегда будет так ее называть – очень нежное и в то же время ироничное письмо:

Сейчас, дорогая Вава, написал письмо С<���офье> Г<���ригорьевне>. Мне хотелось переписать его и послать Вам. Не потому, что оно так умно или тонко написано, а чтобы хоть раз в ином тоне что-нибудь написать Вам, чтобы хоть раз попросту, как все люди, поболтать с Вами. Боже мой – уже ровно год, как мы с Вами расстались и еще ни одного простого письма, где бы не было речи о задачах человека и о существовании Бога, я не написал Вам. Но как писать Вам иначе, если Ваши коротенькие, большей частью наскоро написанные письма полны всегда такого отчаяния! Язык не поворачивается говорить о чем-либо запросто! Я уже думал: ведь и Вы, и я – мы ведь не всегда строго, серьезно и торжественно настроены. Ведь смеемся же мы и радуемся. Отчего же все письма носят такой монотонно-угрюмый характер, словно мы разговариваем у постели умирающего. И так мы привыкли к этому тону, что всякий другой показался бы уже почти неприличным. Но ведь мы еще не умираем, живем еще и надеемся, так <���нрзб> уж неприлично немного повеселее поговорить?

Он призывает ее перейти в переписке на менее драматичный тон. Л.И. шутит, хотя ему явно не до шуток. Он занят своей большой работой о Шекспире. И тут он делает важное признание:

…Я собираюсь писать о Шекспире – а разве можно говорить о трагедиях и не разъяснить всей той спорной путаницы, которую мы пережили за этот год. <���…>

Но, если Вы будете жить с нами, я надеюсь еще направить Вас. Все-таки, я старше Вас, больше жил и больше видел. Со мной Вам можно было бы Нитше читать. А одной нельзя. “Мне даны ноги, говорит он, не за тем, чтоб ходить, а чтоб топтать, давить”. Ну-с, есть у Вас охота попасть ему под ноги? Он безжалостен: помните это. Потому, запаситесь терпением. Со мной прочтете его и останетесь верить Евангелию. Помните: “все это дам тебе, если падши поклонишься”. – Отойди от меня, Сатана… И еще: “претерпевший до конца – спасется”.

Вообще, в этом письме было запечатано столько идей, рассыпано столько будущих замыслов, что, кажется, оно фиксирует один из поворотных моментов в жизни Льва Исааковича. Здесь и Ницше, который может растоптать своего читателя, если его неправильно понять, и Евангелие, которое становится более прозрачным после чтения немецкого философа. Отсылки к их первому разговору об искушениях дьявола. И любимое высказывание уже философа Шестова: “Претерпевший до конца – спасется”.

В этой истории он все еще видит их возможную жизнь с совместным чтением в общем доме, но, вероятно, уже и сам понимает, что это утопия. В конце октября 1896 года в письме из Берлина он уже осознаёт, что все его надежды не оправдались:

…Грустно мне, Вава, читать Ваши письма. Грустно еще и потому, что Настя заперлась от меня совершенно. Мне кажется, что она не только Вам но и мне не хочет простить прошлого. Если бы она умела рассказать все Вам и мне было бы много лучше. Но, она с каждым днем все глубже и глубже уходит в себя. Слава Богу, что она не поехала в деревню. Может быть, в Киеве она развеется немного.

И тут же:

…Судьба разлучила нас, и меня, и Вас, и Настю. Но друзьями мы можем, должны остаться. Мне больно, невероятно больно думать, что и в этом мы не победили судьбы. Но, может быть, победим…

А тем временем в киевской газете “Жизнь и искусство” от 2 октября 1896 года в очередном обзоре он делится безрадостными размышлениями со своими читателями: “Говорят любовь ясновидяща, любовь слепа… И чего только не говорят о любви! Одно достоверно: зарождаясь в тайниках души, одного любовь ведет на высоты нравственного совершенствования, другого любовь толкает в болото духовного растления. Посланница ли она небес, или проклятье первого грешника, но именно она есть тот неувядающий мотив жизни, под звуки которого человек живет, умирает, и без звуков которого сама жизнь становится «мечтанием пустым»”.

Свой медицинский диагноз в письмах Лев Исаакович не произносит ни разу. Он говорит о неких припадках, неврастении, болях, но они не объясняют основного – что это за болезнь? Еще больше затемняет смысл разговор с родителями о будущей операции.

В конце октября того же года он объясняет родителям, почему не остался жить в Париже:

Я торопился, так как мне хотелось жить спокойно, чтобы опять не заболеть. А к врачу я не обратился потому, что мне на мои расспросы все отвечали, что врачи в Париже – шарлатаны. Я хотел было ехать в Берлин, но мне вдруг стало хорошо, и я надеялся, что больше лечиться не нужно будет. А теперь снова стали являться боли и я уже не хочу запускать и думаю ехать, как можно скорее… Лучше мне уже кончать лечение в Берлине. Бергман видел меня до операции, знает мою болезнь – может быть, он лучше посоветует. Во всяком случае, я, если до получения ответа вашего выеду отсюда, то телеграфирую вам. В общем – здоровье мое хорошо. Если бы не эта болезнь – мне не на что было бы жаловаться: желудок отличный, сплю крепко. В этом отношении морские купания помогли.

Некий немецкий врач сделал ему операцию. Бергманн [71] В 1889 г. было опубликовано второе классическое руководство Бергманна “Хирургическое лечение болезней головного мозга”, где были описаны этиопатогенез, диагностика и оперативное лечение всех известных в то время заболеваний головы. Год спустя эта книга была переведена на русский язык. В ней сообщается о 273 оперированных в клинике Бергманна больных. был знаменитый хирург, который делал сложные операции на мозге. Но представить, что у Льва Исааковича была надобность в таком вмешательстве, невозможно.