Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

По письмам видно, что Варвара вовсе не придумывала, когда говорила, что по-дантовски заблудилась на своем жизненном пути. Наверное, реальная потеря Льва Исааковича, уход его после всего пережитого к другой женщине дался Варваре нелегко. Буквально через четыре дня, которые прошли от последнего письма к Леонилле, она вдруг пишет в Киев:

22 августа 1899

Нилочек мой дорогой!

Попроси скорее Настю разузнать, принимают ли на борьбу с чумой лиц без медицинских познаний и напиши мне, как обратиться и куда с прошением. Мне кажется, что ты знаешь меня настолько, чтобы понять, как глубоко обосновано у меня такое решение. То, что я не поехала на голод [105] В 1899 г. в России была страшная засуха, которая уничтожила урожай в Самарской, Уфимской, Оренбургской и Саратовской губерниях. Ее следствием стал голод. , было для меня величайшей неудачей, которая, как я и предчувствовала, завела меня в большие дебри. Что я не умру на этой чуме, я знаю наверное – но мне нужно быть близко к смерти и при самом трудном.

Перед многими из тех, с кем я говорю, я не решилась бы так обнажить моих мотивов – но ты, дружочек, знаешь, что давным-давно мне не может прийти в голову щеголять чувствительными фразами – и что, увы! теперь это лишено героической окраски, и просто и сурово, как осенняя даль. Еще раз повторяю тебе, деточка, что я страшно заблудилась в моей душевной жизни, и буду метаться и ползать по земле, как притоптанное насекомое, если не найду самого для себя трудного и нужного – просто в какой-нибудь барак тифозный не хочется – это отбивать хлеб у какого-нибудь фельдшера. А на чуму не так много желающих. У нас в доме поселился дух тяжести. С.Г. из тихой меланхолии часто переходит в острую и вся темная говорит самые безнадежные вещи. Соня не знает, что с собой делать.

Однако, видимо, чумных бараков для нее не находят, и она едет в Воронеж к матери и в сентябре 1899 года пишет Леонилле:

…в 12 часов дня, приехав с вокзала по невылазной грязи в родные палестины. Еще все мне так странно здесь, как сон (я не была дома полтора года) и все так знакомо, так полно прошлым, молодостью, любовью, гордыми надеждами, мыслями о смерти. И Петровский, и Настя, и все, что было позже здесь живет странной полной незримых слез жизнью, смотрит на меня с увядающих астр клумбы, с печального лица богоматери, у которой ранена щека, и капельки крови катятся, как кровавые слезы.

И далее 25 сентября 1899 года:

…И так, дитя мое – разговоры о копейках, о юбках, о тратах, растратах, о болезнях. Бедняжечка мама ни в чем неповинна, если раздражается – ее жизнь так сложилась – болезнь, нужда, неудачные дети – что она имеет право как Иов роптать и разговаривать раздражительно не только со мной, но с самим Богом.

А Лев Исаакович погружен в издание своей книги о Толстом и Ницше. Он пишет А.Е. из Петербурга, где был занят книгой:

[Декабрь] 1899

Теперь я уже, собственно, печатание книги совсем окончил. Остаюсь только, чтобы дождаться решения цензуры: выпустят ли книжку или нет. Это невесело ждать, но еще прежде, чем получишь это письмо, вопрос будет решен. Если, паче чаяния, книжку выпустят – можно будет ехать домой. Если нет, опять неделя беготни наступит, но зато уже самая последняя. Думаю, что в Киеве не заживусь и к концу семестра – уже выберусь заграницу. Это было бы лучше всего… В среду ответ от цензуры должен быть. Я тебе в среду же вышлю книжку и, значит, в субботу или воскресенье, т. е. 18 или 19 ты ее получишь, как знак того, что все по этой части благополучно. Выйдет опять в рождение Тани. Увидим, какое счастье [106] Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113. .

И благодарит судьбу, что Анна Елеазаровна появилась в его жизни:

Это чувство, что именно ты так всецело связала меня с собою, и что я за тысячу верст могу знать, что ты не отвратишься, не уйдешь никуда – лучшее из всего, что может мне дать жизнь. Даже писать об этом так отрадно. Я бы в каждом письме это повторял – если бы не было <���нрзб>. Я не знаю, чувствуешь ли ты это. Но знаешь, если бы иногда не пугало меня мое здоровье, я бы считал себя вправе сказать, что недаром жил, если нашел тебя. Здоровье только мешает в том смысле, что нет прочной уверенности, что сохраню найденное. Ведь найти – это только начало; главное – сохранить. Правда? Иногда же бывают такие настроения, что кажется, будто бы судьба хорошо тебя послала быть в жизни и чего у меня нет [107] Bibliothèque de la Sorbonne. Fonds Léon Chestov. MS 2113. .

Варвара тем временем едет к Насте в больницу в Гнездиловку под Воронежем, где та работает фельдшером. Сообщить новость о встрече с Львом Исааковичем? Или попытать себя в качестве сиделки? Нет. Скорее всего, ей становится известно, что тот самый Шингарёв, который уже встретился раз на ее пути, когда она пыталась бежать от Шестова и Насти, снова оказался рядом.

“Через два года сестра Настя, фельдшерица по профессии, – писала Варвара в дневнике, – поступила в земскую больницу под Воронежем, где главным врачом был Андрей Иванович [108] В начале 1899 г. Андрей Иванович Шингарёв был назначен межуездным земским врачом Гнездиловского участка Воронежского губернского земства (в сферу его ответственности попадало три уезда). А в 1903 г. он стал заведующим Санитарным бюро Воронежского губернского земства. . Я приехала к ней погостить. Здесь я почувствовала себя замкнутой в очарованном круге (на это я впрочем, и ехала в Гнездиловку)” [109] М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С.134–135. .

А дальше следует рассказ из Варвариных дневников, где все становится яснее, но все-таки некоторый туман в ее рассказе присутствует:

Здесь у царевича моего вырывались уже полупризнания, чаще в стихотворной форме. “Радость безмерная, ты ли душа моя, красная девица” – таким речитативом не раз выдавал он себя, повстречавшись со мной на дороге в больницу. Но уже мы начали избегать друг друга. Вскоре я заболела тифом. Ему пришлось каждый день навещать меня. Вот тут уже были не только взгляды. Была робкая, но все более неудержимая ласка. Я прикладывала его руку к своей щеке. Он, склонившись надо мной, дышал или шутливо дул на мои локоны. Я не хотела выздоравливать, не хотела жить без него. Не хотела и с ним (жена, двое детей) [110] Жена – Ефросинья Максимовна Шингарёва (урожд. Кулажко), учительница. На то время у Шингарёвых было два сына – Владимир и Георгий. Позже родились еще четыре дочери. . И я выпила морфий. Но такую большую дозу, что она уже не могла подействовать, и нетрудно было меня спасти. Впрыснули апоморфин, поднялась тошнота, и все прошло. Думаю, что тут сыграл свою роль и тиф. Без ослаблености нервной, в какой я тогда была, без изменения сознания, я бы ни до, ни после не решилась на самоубийство [111] М.-М. В. Дневник. 12 ноября 1933 г. С. 136. .