Билл Клинтон - Моя жизнь

На протяжении нескольких недель я ежедневно вставал рано утром и ехал миль двадцать до лагеря, где руководил занятиями по плаванию, баскетболу и другим видам спорта. Многим из этих детей было необходимо хоть на неделю оторваться от своей обычной жизни. У одного из них было пятеро братьев и сестер, и мать растила их одна. Когда он приехал в лагерь, у него не было ни цента. Его семья в это время переезжала, и он даже не знал, где будет жить, когда вернется. Еще один мальчик, которого вытащили из озера почти без сознания, рассказал, что за свою короткую жизнь он уже успел заглотить язык, отравиться, попасть в серьезную автомобильную аварию, а за три месяца до приезда в лагерь потерял отца.

Время, заполненное общением с друзьями и чтением писем от Дениз, которая проводила лето во Франции, пролетело незаметно. В те каникулы произошел последний ужасный случай с папой. В один из дней он рано вернулся с работы, пьяный и взбешенный. Я в это время находился у Йелделлов, но, к счастью, Роджер был дома. Папа погнался за мамой с ножницами в руке и втолкнул ее в комнату для стирки рядом с кухней. Роджер выбежал через парадное и бросился к Йелделлам с криком: «Бубба, помоги! Папа убивает дадо!» (Когда Роджер был совсем маленьким, он научился говорить «папа» прежде, чем смог произнести «мама», и придумал для нее слово «дадо», которым потом еще долго пользовался.) Я помчался домой, оттащил папу от мамы и отнял у него ножницы. Я отвел маму с Роджером в гостиную и, вернувшись, как следует отчитал папу. Взглянув ему в глаза, я увидел в них скорее страх, чем гнев. Незадолго до этого у него обнаружили рак полости рта и горла. Врачи рекомендовали ему радикальное хирургическое вмешательство, которое изуродовало бы его лицо, но он отказался, и они лечили его как могли, не прибегая к операции. Инцидент произошел за два года до его смерти, и, видимо, к этой последней вспышке гнева папу привели стыд за то, как он жил, и страх смерти. После этого он продолжал пить, но стал более замкнутым и пассивным.

Этот случай имел особенно губительные последствия для моего брата. Почти через сорок лет Роджер рассказал мне, каким униженным он чувствовал себя из-за того, что ему пришлось бежать за помощью, так как он не смог сам остановить отца, насколько бесповоротной стала после этого его ненависть к нему. Только тогда я понял, как глупо повел себя после этого происшествия, сделав вид, как это было принято в нашей семье, что не произошло ничего особенного, что все «нормально». А ведь мне следовало сказать Роджеру, что я очень горжусь им, что именно его смелость и любовь спасли маму; что то, что сделал он, было гораздо труднее того, что сделал я; что ему нужно избавиться от ненависти, потому что его отец болен и эта ненависть лишь навлечет болезнь на него самого. Я, конечно же, часто писал Роджеру и много раз звонил ему, когда был вдали от дома; я помогал ему в учебе и поощрял в полезных занятиях; я говорил ему, что люблю его. Но я не заметил, когда в его душе образовался глубокий шрам, и не смог предвидеть беду, которую он за собой повлек. Роджеру потребовалось много времени, ему пришлось пережить множество причиненных самому себе страданий, чтобы в конце концов добраться до источника боли в своей душе.

Хотя я по-прежнему тревожился за маму и Роджера, я поверил папе, когда он пообещал, что больше не будет распускать руки, — да у него уже и не хватило бы на это сил, — поэтому, когда настало время, я вернулся в Джорджтаун и приступил к занятиям на втором курсе. В июне я получил стипендию в размере 500 долларов, а требование надевать на занятия рубашку с галстуком было отменено, так что теперь я мог позволить себе более роскошную жизнь на свои двадцать пять долларов в неделю. Меня переизбрали президентом курса, — на этот раз у меня уже была настоящая программа, главное место в которой отводилось проблемам университетского городка, включая организацию религиозных служб для последователей всех религий и программу оказания услуг местным жителям, унаследованную нами от выпускного курса, — «Программу действий Джорджтаунского университета по оказанию помощи местному сообществу», в рамках которой студенты-добровольцы работали в бедных кварталах, помогая детям в учебе.

Мы, кроме того, занимались и со взрослыми, которые посещали вечерние и заочные курсы при университете, чтобы получить диплом о среднем образовании, и делали все, что было в наших силах, чтобы помочь семьям, едва сводящим концы с концами. Я тоже принимал участие в этой работе, хотя и не так часто, как следовало бы. То, о чем я узнал, живя в Арканзасе, и то, что увидел в вашингтонских трущобах, убедило меня в том, что одной только благотворительной деятельности добровольцев недостаточно для преодоления бедности, сочетающейся с дискриминацией и отсутствием возможностей, которые держали в тисках столь многих из моих сограждан. В результате я стал еще более решительным сторонником инициатив президента Джонсона в сфере гражданских и избирательных прав и борьбы с бедностью.

На втором курсе мои усилия также были сосредоточены главным образом на учебе, но это продолжалось недолго. На двух последних курсах в Джорджтауне, в годы учебы в Оксфорде и на юридическом факультете Йельского университета систематические занятия все более уступали место политике, личному опыту и самостоятельным исследованиям.

Пока же я находил много интересного в аудиторных занятиях: изучение немецкого языка, увлекательный курс Мэри Бонд, посвященный крупнейшим английским писателям, и курс «История политической мысли», который вел Ульрих Аллерс. Аллерс, несколько грубоватый немец, написал следующее короткое замечание на моей работе о правовой системе в древних Афинах: «Тяжеловато, но вполне пристойно». В то время я воспринял это как сомнительную похвалу. Однако после нескольких лет работы на посту президента я бы что угодно отдал за такие слова.

В первом семестре я получил «посредственно» на экзамене по микроэкономике, которую преподавал Джо Уайт. Во втором семестре профессор Уайт читал нам курс макроэкономики, и за нее я получил «отлично». Я полагаю, что обе эти оценки определили мое будущее, поскольку в качестве президента я достиг неплохих результатов в области национальной экономики и никудышных — в том, что касалось моего собственного экономического положения, по крайней мере в те годы, когда я находился в Белом доме.

Европейскую историю нам преподавал Луис Агилар, кубинский эмигрант, который был лидером демократической оппозиции при режиме Батисты, пока его не сверг Кастро. Однажды Агилар спросил меня, чем я намерен заниматься в жизни. Я сказал ему, что хочу вернуться домой и заняться политикой, но что меня начинает интересовать и множество других вещей. Он ответил задумчиво: «Выбор карьеры подобен выбору жены из десяти подруг. Даже если выберешь самую красивую, самую умную и самую добрую женщину, все равно испытываешь боль от потери остальных девяти». Хотя он любил свою работу и был отличным преподавателем, мне казалось, что для профессора Агилара Куба была воплощением тех остальных девяти женщин, соединенных в единое целое.