Юрий Рубцов - Сталинские маршалы в жерновах политики

Он предостерег выступавших до него сторонников Хрущева:

— Подождите, не делайте такого вида, как будто вы спасли положение. Нет.

Голос из зала:

— А кто, вы спасли положение?

В тупик эта реплика Ворошилова не поставила:

— Каждый из нас. Мы не допустили бы и не позволили бы никому, даже и тем товарищам, которые с перепугу начинают нести чепуху…

Абсурдность мысли, что без широкого участия Центрального комитета, без участия пленума ЦК кто-то, даже Президиум, мог снять Хрущева с поста первого секретаря, оратор повторил несколько раз. Стал возражать он и против публичного разбирательства, считая, что тем самым партия, ЦК дают врагам мощное оружие.

К этому времени пленум уже бесповоротно развивался по хрущевскому (а если точнее, утвердившемуся еще при Сталине) сценарию, предусматривавшему не прояснение истины, а покаяние тех, кто потерпел поражение. Но покаянного тона в речи Ворошилова не было, а его миролюбие агрессивное большинство не устраивало. Рупором этого самого большинства стал первый секретарь Краснодарского крайкома Д.С. Полянский, бросивший упрек председателю Президиума Верховного Совета СССР:

— Вы не свои тезисы взяли, тов. Ворошилов. Вы захватили, видимо, тезисы тов. Молотова и хотите здесь по ним выступать.

Но оратор, вероятно, против ожидания большинства не стал униженно объясняться, а перешел на столь же грубый тон с человеком, годившимся ему в сыновья:

— Вам следовало бы свои мозги прочистить, тогда все стало бы яснее.

Полянский:

— Но сегодня пока ваши будем чистить.

Ворошилов:

— Очень подозрительно, вы лезете, чтобы все видели, какой вы защитник. Не думайте, что вас кто-нибудь боится. Не боятся вас [79] Молотов, Маленков, Каганович. С. 268. .

…Конечно, Полянский был одной из пешек в той большой игре, которую затеял Хрущев, чтобы убрать из руководства своих наиболее авторитетных противников. Но пешек, даже если они выходят в большие фигуры, рано или поздно убирают с шахматной доски. Пройдет время, и семена пренебрежения к оппоненту, стремления непременно увидеть его жалким, поверженным прорастут, отразившись уже непосредственно на политической судьбе Полянского. Он, ставший к тому моменту членом Политбюро ЦК, первым заместителем председателя Совета министров СССР, уже при Л.И. Брежневе в одночасье станет «никем», отправившись в почетную ссылку послом в Норвегию.

Но вернемся в зал заседания июньского пленума. Ворошилов, дав окорот излишне ретивому краснодарскому секретарю, устойчиво держался и тогда, когда его пытались увести от избранной темы, требовали его оценок выступлений Н.А. Булганина и М.З. Сабурова. Последние были в составе того большинства в Президиуме ЦК, которое накануне пленума проголосовало за снятие Хрущева с занимаемого им поста и теперь попало под огонь критики. Климент Ефремович не стал подыгрывать общему настроению, заявив: «Дайте мне кончить мою мысль, потом я вам скажу». Он призвал не горячиться и разобраться, есть ли действительные разногласия между членами высшего руководства и, если есть, то в чем они. Свою речь он завершил на миротворческой ноте, высказав мнение, что принципиальных разногласий у членов «антипартийной группы» Маленкова, Молотова, Кагановича с ЦК нет, зато есть большие и серьезные успехи и внутри страны, и во внешнеполитических делах.

Безусловно, разногласия у ортодоксов и умеренных были, и большие. Но от внимания умудренного огромным опытом Ворошилова вряд ли ушел тот факт, что суть разногласий по большому счету никого на пленуме не интересовал: шла банальная грызня двух группировок за власть. А коль так, то Климент Ефремович предпочел выступить эдаким миротворцем, призывая всех жить дружно. Его нежелание публично каяться вызвало негативную реакцию. «Плохо, очень плохо» — под эту реплику А.И. Струева, первого секретаря Молотовского обкома партии, Ворошилов сошел с трибуны.

Но Ворошилов не стал и надежным союзником «антипартийной группы». Характерна реплика, которую он подал в один из моментов пленума, когда Каганович, возвращаясь к репрессиям 1930-х гг., стал настаивать на розыске в архиве некоего документа Президиума (точнее Политбюро), который разрешал бить арестованных. Желая, чтобы ответственность разделили с ним другие, он утверждал, что на документе расписались, тем самым выразив согласие, все члены политического руководства. И хотя Н.С. Хрущев дал справку: уже искали, но не нашли, Ворошилов не захотел оставлять вопрос в неопределенности. Не нашли — еще не значит, что такого постановления или директивы не было, значит, почва для обвинений, в том числе в его адрес, сохранялась. Климент Ефремович этого не хотел. «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул, — резко заявил он. — Меня били по тюрьмам (естественно, до революции. — Ю.Р.) требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все сидели. Все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич» [80] Молотов, Маленков, Каганович. С. 121. .

Прошедшие после выступления два дня, однако, показали Ворошилову, что отстраненно-миротворческая линия может обернуться для него большими неприятностями. Даже ортодоксы Молотов и Каганович, не говоря уже о Маленкове, Булганине и Шепилове, перестали упорствовать и принялись каяться. Как вспоминал один из наиболее активных участников июньского пленума Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, «Ворошилов вначале пытался солидаризироваться с Молотовым, а затем растерялся, стал оправдываться тем, что он не понял истинных целей и намерений группы Маленкова — Молотова. В этом сказался весь Ворошилов, каким он был при Сталине» [81] Георгий Жуков. С. 631. .

28 июня он вновь попросил слово, и тон его выступления был уже несколько иным. С одной стороны, Ворошилов продолжал ссылаться на собственную искренность и честность, которые де позволили «заговорщической группе» считать его «причастным к ней». Прятался за неинформированностью: «За последнее время группировщики, очевидно, сговаривались между собой, спелись, я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом дело бы кончилось». Но, с другой стороны, проявил готовность признать свою близорукость и согласиться с упреками, которые ему были брошены участниками пленума: «…Теперь я вижу, что виноват, глубоко извиняюсь и каюсь в моем страстном, я бы сказал, в нервозном восприятии появления членов ЦК на заседании Президиума Центрального Комитета».

И все же многолетний опыт политического выживания подсказывал ему, что совсем отказываться от ранее избранной версии не стоит, можно нарваться на обвинения в мимикрии, хамелеонстве. Следует лишь смягчить свою речь, не допускать напора, говорить поуклончивее. И Ворошилов продолжал гнуть свою линию, подчеркивая, что «заговор» — это несерьезно, «какая-то блажь, какое-то умопомешательство у людей было». Он убеждал с трибуны: «Если бы даже удалось семерке, как вы правильно посчитали (смех в зале), «переворот» совершить, это же курам на смех, какой, к черту, переворот? Даже если бы он произошел, то пришли бы сюда члены ЦК, пленума и здесь перевернули бы вверх ногами «переворотчиков» и выбросили вон из этого зала (смех). И весь «переворот» тут же кончился бы» [82] Молотов, Маленков, Каганович. С. 423–424. .