Александр Панцов - Чан Кайши

Как и Конфуций, который «в сорок лет освободился от сомнений», Чан тоже в эти годы обрел свой путь. Он оставил в прошлом все свои леворадикальные иллюзии. Кровавый опыт единого фронта оказался ему очень полезен.

Прибыв в Нанкин, Чан с супругой поселились в штаб-квартире Главного командования Национально-революционной армии. Оно находилось в небольшом здании, расположенном на довольно грязной улице в центре города по адресу: район Саньюаньган, дом 2 (к настоящему времени здание не сохранилось). Нанкин, как и другие китайские города, чистотой не отличался. Кроме того, был перенаселен, так что даже для главкома и его жены не нашлось отдельного дома. После того как 18 апреля 1927 года Нанкин провозгласили столицей и особенно вслед за формальной нормализацией отношений между фракциями Гоминьдана в него стало прибывать множество чиновников, бизнесменов, торговцев, рабочих и прочих активных людей. Жилья же и офисов не хватало, и многие чиновники спали в своих рабочих кабинетах. Городские улицы были настолько узки и запружены пешеходами и рикшами, не разбиравшими дороги, что две машины не могли разъехаться, электрического освещения почти не было, а те несколько фонарей на центральных авеню, которые по ширине были не больше американских тротуаров, светили так тускло, что «напоминали светлячков». «Это ужасно грязное место, совершенно жуткое», — писала Сун Мэйлин своей американской подруге. Нанкин предстояло модернизировать и перестроить, чтобы превратить провинциальный город в столицу.

В отличие от Пекина (на китайском языке — Бэйцзин, Северная столица) Нанкин (Наньцзин, Южная столица) был центром империи всего полвека, да и то очень давно, в начале Минской династии, с 1368 по 1421 год. Основанный еще в V веке до н. э. на правом берегу Янцзы у подножия Лилово-золотой горы, именуемой также Чжуншань (Колокол-гора), и приобретший городские права в конце III века до н. э., он до основания династии Мин в 1368 году лишь время от времени получал столичный статус, но и то лишь в рамках отдельных царств в период дезинтеграции страны (220–581). Тем не менее большинство китайцев в Новое и Новейшее время воспринимали Нанкин как свою «сентиментальную столицу», потому что Пекин в течение многих веков был столицей варваров, захватывавших Китай, — то чжурчжэней (1153–1215), то монголов (1271–1368), то маньчжуров (1644–1912). А то, что Пекин в течение более двухсот лет являлся столицей и китайской империи Мин, после того как император Чжу Ди в 1421 году переехал туда из Нанкина, китайцы почему-то забывали.

Переехав в Нанкин, Чан с головой ушел в подготовку 4-го пленума ЦИК Гоминьдана и заключительного этапа Северного похода. Мэйлин же присоединилась к нему чуть позже, 15 января. С конца декабря она болела (у нее было тяжелое нервное заболевание) и не могла сопровождать мужа в его триумфальном въезде в Нанкин. Она и в середине января была не совсем здорова, но поддалась мольбам Чана, который без нее просто сходил с ума. Похоже, он действительно сильно любил ее. Это, впрочем, не означает, что он вел себя с ней мягче, чем с другими женщинами, особенно в первое время после женитьбы. В конце декабря 1927 года Мэйлин из-за грубости Чана даже ушла из дома, правда, всего на несколько часов. «Моя грубость, в которой я не вполне отдавал себе отчет, была вызвана ее упрямством и вспыльчивостью, — записал, оправдываясь, Чан в дневнике. — …Она же жаловалась, что ее болезнь — результат того, что ей недостает личной свободы. Она посоветовала мне исправить характер, и я обещал ей сделать это».

Обида прошла, но стремление к независимости у Мэйлин осталось. «Не думаю, что женитьба должна нивелировать или абсорбировать чью-либо индивидуальность, — написала она американской подруге в конце января 1928 года. — Поэтому я хочу быть сама собой, а не только женой генерала».

И ей удалось добиться своего. Ее характер оказался сильнее характера Чана. В конце февраля, проведя некоторое время в больнице на курорте Таншань близ Нанкина и более или менее оправившись от болезни, Мэйлин начала играть важную роль в нанкинском правительстве: прежде всего как главный советник и наиболее приближенный секретарь Чан Кайши. Через год же Чан сделал ее членом Законодательной палаты, занимавшейся подготовкой проектов законов для всей страны. (Помимо нее в этой палате заседали еще две женщины, все остальные были мужчины [37] В гоминьдановском правительстве вообще было мало женщин — 2,75 процента. Больше всего, как ни странно, их насчитывалось в Военном министерстве: двадцать две женщины. .)

Чан просто не мог без нее обойтись. Он не только стал брать ее с собой на заседания различных палат и дипломатические рауты, но и в военные походы. «Он был по уши влюблен, — вспоминал бывший американский разведчик Джеймс М. МакХью. — Временами он бросал на нее взгляды, полные очевидной гордости и обожания, и то и дело ласково сжимал ее руку». И страшно ревновал, особенно когда она говорила с кем-нибудь по-английски, а он не понимал ни слова.

Помимо содействия Чану в делах государства Мэйлин включилась и в разработку планов архитектурного развития новой столицы, помогая своему бывшему другу Лю Цзивэю, с июля 1928 года исполнявшему обязанности мэра Нанкина. Лю развернул широчайшее строительство, деньги в которое стало вкладывать не только правительство, но и почувствовавшие выгоду шанхайские и иностранные бизнесмены. «Я вижу, что здесь надо многое сделать, и я готова сделать все, что могу», — писала Мэйлин подруге. Она стала собирать средства для строительства военного госпиталя, детского дома для сирот борцов за революцию и клуба молодых воинов.

Ощутившая свою значимость не только в жизни мужа, но и страны, Мэйлин, наконец, обрела, по ее словам, «необъяснимое спокойствие и уверенность». Время от времени ее, правда, продолжали терзать депрессии, но ее волевая натура помогала ей преодолевать кризисы. В целом она была счастлива. «Я многократно благодарю Бога за то, что он послал мне два величайших подарка, которые может иметь женщина: возможность раствориться в великой Воле и мужа, верящего в то же, во что и я», — писала Мэйлин.

Конечно, ей не хватало детей, и это порой усугубляло ее депрессивное настроение. У каждой из женщин Чана было по ребенку: у первой, Фумэй, — сын Цзинго, у второй, Ечэн, — приемный сын Вэйго, у третьей, Дженни, — приемная дочь Пэйпэй, а у нее — никого.

Старший сын Чана — Цзинго, правда, жил вдали от матери и отца, в Советском Союзе, куда, как мы помним, приехал шестнадцатилетним юношей в ноябре 1925 года.

В Университете трудящихся Китая имени Сунь Ятсена (УТК) у него от множества революционных книг голова пошла кругом, и по рекомендации своего близкого друга Шао Чжигана, младшего сына знакомого нам Шао Лицзы (бывшего тогда секретарем Чан Кайши [38] Шао Чжиган учился в УТК под псевдонимом Мирский. ), он вступил в комсомол. Начал выполнять ответственные партийные поручения, вошел в редакционный совет стенной газеты «Хун цян» («Красная стена»), а в апреле 1927 года был настолько потрясен шанхайским переворотом, что на университетском митинге отрекся от своего отца-палача. А потом подписал письмо отцу, написанное, очевидно, сотрудниками университета или работниками Исполкома Коминтерна. В письме были такие строки: «Я знаю только революцию и больше не знаю тебя как отца… Я твой враг… Извини, пожалуйста, но мы легко разделаемся с тобой».