Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

А слуга Сергей Арбузов, который в 1881 году ходил вместе с Толстым в Оптину пустынь, вспоминал, что в 1877 году, отправляясь рано утром в церковь, граф сам седлал лошадь, чтобы не будить конюхов.

«Исполняя обряды Церкви, — писал Толстой в «Исповеди», — я смирял свой разум и подчинял себя тому преданию, которое имело всё человечество. Я соединялся с предками моими, с любимыми мною — отцом, матерью, дедами, бабками. Они и все прежние верили и жили, и меня произвели. Я соединялся и со всеми миллионами уважаемыми мною людей из народа».

Но упрямый ум Толстого не мог остановиться на том, что он поступает как все и, следовательно, поступает верно. Первый же опыт причастия после длительного отказа от него вызывает в нем душевное отторжение.

«Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила — всё это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к Царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резануло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера…»

Толстому стало «невыразимо больно». Но — «я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная наперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».

Что же случилось в тот день? Ни посты, ни молитвы, ни исповедь, ни само по себе причастие не вызывали в нем отторжения, но, напротив, будили радостное чувство. Радость он испытал от чтения житийной литературы, особенно Четьих миней. Но требование священника подтвердить, что вино и хлеб есть кровь и тело Иисуса, было «невыразимо больно». Здесь интеллектуальная совесть Толстого спотыкается, не может этого принять.

Это самое загадочное место в «Исповеди» Толстого. Невероятно предположить, чтобы «робкий» сельский священник «заставлял» барина, подошедшего к причастию, что-то «повторять» за ним, тем более что в момент причащения вообще-то молчат. Скорее всего, речь идет о молитве Иоанна Златоуста, которую священник (и с ним прихожане) читает перед причастием. В этой молитве есть слова: «Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя». Вероятно, именно они смутили Толстого. Но почему? Разве он никогда их не слышал?!

Вторым важным моментом, оттолкнувшим Толстого от Церкви, было требование молиться в храме за властей предержащих и воинство. Но Толстой не находил такого требования в Евангелии. И вновь разум его бунтует, противится насилию, не может принять на веру то, чего он не видит и не понимает.

«Православие отца кончилось неожиданно, — вспоминал Илья Львович. — Был пост. В то время для отца и желающих поститься готовился постный обед, для маленьких же детей и гувернанток и учителей подавалось мясное. Лакей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшимися на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще. Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

— Илюша, подай-ка мне эти котлеты.

— Лёвочка, ты забыл, что нынче пост, — вмешалась мамá.

— Нет, не забыл, я больше не буду поститься, и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.

К ужасу всех нас он ел и похваливал. Видя такое отношение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молитвенное настроение сменилось полным религиозным безразличием».

Вместе с духовным кризисом Толстой переживает серьезный творческий кризис. После «Анны Карениной», завершенной в 1877 году, до 1881 года Толстой почти не пишет ничего художественного. Главным его произведением этого периода является «Исповедь», написанная пронзительно честно, искренне, на разрыв души, но не имеющая ничего общего с «изящной словесностью».

Начатые или задуманные произведения им брошены. От того, что уже написано и принесло славу, он прилюдно презрительно отрекается. С таким же презрением отзывается о литературных святынях, даже о Пушкине. Порой это напоминает какое-то хулиганство. Толстой ведет себя как enfant terrible, ужасный ребенок.

В присутствии литературных поклонников в издевательских выражениях говорит о «Войне и мире» и «Анне Карениной», к примеру, в кабинете директора гимназии Поливанова в Москве, куда он пришел устраивать сыновей Илью и Льва. В кабинете оказались жена директора и бывший учитель тульской гимназии Марков, старый знакомый Толстого.

Марков спросил: правда ли, что он теперь ничего не пишет?

— Правда, — ответил Толстой вызывающе. — Ну и что же?

— Да как же это возможно, — воскликнул Марков, — лишать общество ваших произведений?!

Толстой спокойно ответил:

— Если я делал гадости, неужели я должен продолжать их делать? Вот я в юности цыганок посещал, шампанское пил, неужели я должен опять всё это проделывать?

Оскорбленный Евгений Марков спросил:

— Как же можно делать такие сравнения?!

И опять услышал спокойный голос Толстого:

— Ну, если я считаю свои произведения именно вздором и занятия «художествами» делом недостойным?

Из воспоминаний жены Поливанова следует, что не только свои произведения Толстой называл вздором.

«— Вот был Пушкин. Написал много всякого вздора. Ему поставили статую. Стоит он на площади, точно дворецкий с докладом, что кушанье подано… Подите, разъясните мужику значение этой статуи, и почему Пушкин ее заслужил».

В 1881 году Толстой пишет «Чем люди живы» — то ли рассказ, то ли назидательную сказку.

Ангел был отправлен Богом на землю, чтобы понять, чем люди живы. Проработал он подмастерьем у бедного сапожника и понял, что «живы они одною любовью. Кто в любви, тот в Боге, и Бог в нем, потому что Бог есть любовь».

Это хорошо звучало бы в устах Платона Каратаева из «Войны и мира». Но Платон Каратаев — лишь один из персонажей романа, и далеко не главный. В рассказе же чувствовалось, что проповедь всеобщей любви, так сказать, доктрина любви стала доктриной самого Толстого и что она — единственное, во что тот верит или, по крайней мере, желает верить.