Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

На Девятое мая Егор Егорыч повесил над койкой календарь с изображением воина-освободителя — как ветеран имел право. Однако только он, ибо вешать картинки над койкой категорически запрещалось — разрешалось это только Волкову. Календарь так и висел до конца года — через все шмоны. На нем даже Павел Иванович Рымарь обломал свои маленькие зубки.

Совсем недавно, в декабре, на Бутенкову нашел один из периодически возникавших у нее приступов «административного восторга» (говоря словами Достоевского). Министр здравоохранения Петровский выпустил приказ о запрете курения во всех медицинских учреждениях. СПБ МВД вроде бы в систему Минздрава никак не входили, но почему-то Бутенкова решила приказ исполнять.

Она явилась на швейку с очередным обходом и на весь цех с благодатной улыбкой задала вопрос:

— Ну, кто бросил курить?

Зэки сидели в глупом оцепенении, ибо более дурацкий вопрос было трудно придумать.

Встал только какой-то трясущийся олигофрен:

— Я бросил.

— Вот и хорошо. Значит, и на свободу пойдете быстрее, — довольная, сообщила Бутенкова. Праздник Бутенковой испортил Волков. Он встал и на весь цех громко спросил:

— Людмила Ивановна, а как насчет политзаключенных? Уже пятнадцать лет сижу — и ни выписки, ни свободы. Курю — не курю — на свободу не выпускаете. Ничего плохого никому не сделал — все равно враг народа.

Бутенкова среагировала в момент:

— Егор Егорович, мы с вами об этом потом поговорим.

Про себя я аплодировал. Ждали, что Волкову за наглую демонстрацию прилетят уколы. Ничего не случилось.

Все-таки пятнадцать лет жизни вместе заставляют видеть в «контингенте» человека, и карать его за слова уже не поднималась рука. А возможно, к тому времени Бутенкова все-таки поняла, что политические убеждения — не обязательно бред.

Достижение свободы в застенках далось Волкову дорогой ценой. Это было гораздо сложнее категорического императива Буковского — быть свободными людьми в несвободной стране. Это была СПБ — девятый круг ада.

Связь с внешним миром у Егорыча полностью прервалась. Старший сын не поддерживал с ним отношений. Младшего убили при невыясненных обстоятельствах, виновных не нашли. Жена ему больше не писала — Волков даже не знал, была ли она жива. Он показывал мне ее письма многолетней давности — судя по тексту, женщина просто спилась (чего никак нельзя было даже осуждать: в своем последнем письме она писала, что убили сына).

Когда я процитировал одного из немецких философов: «Тоталитаризм оставляет право на личную жизнь, лишая права на жизнь общественную», Волков возмутился.

— В первую очередь на личную жизнь и лишает. Сына убили, семья распалась — где личная жизнь?

Он был прав. Ибо ни сталинские зэки, ни жители полпотовской Кампучии, которых женили по приказу, тоже не имели права на личную жизнь. Немецкие философы знали только нацизм, а что такое полноцветный тоталитаризм, не могли себе представить. Как не мог себе представить и Оруэлл, у которого в Ангсоце граждане пьют кофе и джин. Зайди Уинстон Смит в самарский магазин, он обнаружил бы там только «кофейный напиток» из цикория и какую-то бурду из смеси спирта, абрикосовой эссенции и сиропа — и наверняка запросился бы назад в Ангсоц. Благо Большой Брат и в Самаре надзирал за каждым на каждом углу.

На прогулке мы говорили о комиссии. Волков вообще отказался на нее идти: «Не хочу участвовать в комедии — все равно, пока жив Брежнев, не выпишут». Медсестры уговаривали его сходить на комиссию — видимо, Бутенкова очень хотела от Егорыча избавиться, — конечно, это было как об стену горох.

Я же отправился на комиссию, как на собеседование после вступительных экзаменов, когда знаешь, что баллов ты недобрал, но все равно важно, о чем будет разговор.

Вся комиссия состояла из двух вопросов и заняла три минуты. В центре стола восседал профессор Колотилин из хабаровского мединститута, с не совсем адекватной улыбкой. «Одесную» от него сидела Бутенкова, «ошуйю» — Шестакова, далее — Кисленко и прочие психиатры в строгом соответствии с их чином МВД. Психиатры были явно напряжены — от политического они, по умолчанию, ожидали неприятностей.

Первый вопрос был стандартным: «Как себя чувствуете?» Второй был сложнее: «Как относитесь к тому, что совершили?»

Этот сценарий я уже знал, но найти ответ было непросто. Признавать себя виновным было столь же невозможным, как признавать вину и на следствии — но излагать свои убеждения открытым текстом было бы самоубийством.

Посему я изобрел формулу, которую можно было понимать «как хочешь»:

— ТАК бы я делать не стал.

Что это означало — «не стал бы писать» или «сделал бы так, чтобы КГБ не словило меня с поличным», — можно было понимать равнозначно. Психиатры поняли по первому значению. Бутенкова тут же расслабилась, глянув краем глаза на нее, расслабились и другие психиатры. Честь учреждения ИЗ-23 /1 СПБ была спасена.

— Ну, идите, лечитесь дальше.

Смысла в этой фразе не было никакого: нейролептиков я давно уже не получал. Моим «лекарством» была «стенотерапия». Комиссия оказалась обычной советской комедией абсурда. Егор Егорыч был прав, посылая своим отказом явиться Бутенковой и прочим именно этот месседж.

На прогулке Егор Егорыч шагал мелкими шажками — он был низок ростом, но энергичен и всегда бодр. Каждое утро его можно было застать в туалете полуголым, с полотенцем на пояснице — Егорыч обливался ледяной водой, а меня знобило только от одного этого зрелища. Однако Егорыч перенес в СПБ туберкулез и понимал цену здоровья.

Курил он три-четыре сигареты в день исключительно для удовольствия, поэтому на свои продукты я покупал у санитаров ему «Приму», рискуя, как выяснилось, собственной задницей. Но это было святое.

Каждую посылку я делил пополам с Егорычем, и мы поедали ее вместе, ну, делясь разве что с кем-то из политических. Одним из них был Толя Аваков.

Толя сидел в Пятом отделении, нас объединяли на прогулке, ибо Пятое отделение работало в две смены, начинавшиеся еще до подъема, — оно готовило еду на все СПБ. С первой сменой мы и бродили по дворику.

В Пятом отделении Толе было несладко. Почти пять лет подряд в СПБ ему приходилось глотать нейролептики, он получал трифтазин — и это было сразу заметно по его трясущимся рукам, которые били о бедра даже тогда, когда Толя спокойно стоял.

Аваков оказался за решеткой уже во второй раз. Сначала в 1969 году он, рабочий из Комсомольска-на-Амуре, написал на выборном бюллетене антисоветский лозунг и опустил бюллетень на «тайном голосовании» в урну. Кроме того, возмущенный оккупацией Чехословакии, Толя, также без подписи, отправил несколько писем в редакции советских газет. КГБ «анонимщика» нашел и отправил его на пять лет в «солнечную Мордовию».